На пути к границе

Я откинулся назад, опустив голову на ворох стружки, и закрыл глаза; я чувствовал, как ее пальцы скользнули по моей ноге и замерли, обхватив икру. Затем она начала растирать мою ногу, и я с изумлением вспомнил, что эти маленькие сильные руки она совсем недавно беспомощно подставляла солнцу, в то самое утро, когда мы стояли у горной хижины и вокруг нас уже расступался туман.

— Наверно, ты видел дурной сон, — сказала она, и ее дыхание горячими толчками согревало мой лоб, и тут мы услышали, как в нижнем этаже скрипнула дверь и сразу же вслед за этим — звуки шагов вверх по лестнице.

— Нам придется обождать, — дрожащим голосом сказал Вебьернсен и вытер со лба пот. — Мне трудно одолеть столько ступенек зараз, — добавил он извиняющимся тоном и улыбнулся, и в серых сумерках я увидел, что на его скулах горит лихорадочный багрово-лиловый румянец.

Он снова переоделся в рабочий комбинезон и казался в нем еще более неуклюжим и беспомощным, чем в мундире.

— Куда нам теперь? — спросил я, все «сильнее поддаваясь отчаянию при виде этого несчастного существа. — Нельзя ли нам сразу уйти?.. И скажите, немцы еще не убрались со станции?.. И какой дорогой нам идти?

Я подошел к полураскрытой чердачной двери, но он удержал меня своей бледной дряблой рукой и устало улыбнулся, прислушиваясь к доносящимся снизу звукам.

— Нам придется обождать, — повторил он и кивнул словно бы самому себе, — побудьте здесь, а я схожу посмотрю, не идет ли сюда тот человек.

— Кто это?

— Да помещик. Брандт. Мы зовем его просто «помещик».

Он коротко рассмеялся, растерянно и вместе с тем восхищенно.

— А он и правда помещик. Это не какая-нибудь подпольная кличка. Он-то и поведет вас дальше.

Вебьернсен скрылся за поворотом лестницы, мы слышали, как он спустился на первый этаж, и, снова сели и стали ждать: Герда — на сундуке, я — на ящике, набитом старыми книгами. Эта неожиданная отсрочка в самом начале пути показалась нам донельзя досадной, я не мог спокойно сидеть на месте и, взяв кольт, подошел к чердачному окну, которое было чуть-чуть приоткрыто.

Небо заволокли тучи, и за окном накрапывал дождь — беззвучными, вялыми мелкими каплями, налипавшими на стекло, точно серый шелк.

Только бы наконец уйти отсюда! Только бы уже очутиться в лесу! И почему он не ответил на мой вопрос, не убрались ли немцы со станции?

Я стал ходить взад-вперед по тонким, еще не скрепленным гвоздями доскам пола, стараясь не наступать на те, что скрипели особенно громко, пока не спохватился, зачем я все вышагиваю с пистолетом в руке, и я сунул его назад во внутренний карман куртки и потом еще проверил, лежит ли он там как надо.

Заметив, что Герда следит за мной, я остановился и застыл на месте, и снова до предела напряглись мышцы ног, и я чутко вслушивался в тишину, но услышал лишь глухой шелест — видно, шум капель, ложащихся на чердачное окно.

— Сядь, — сказала Герда, и я вздрогнул при звуке этого надтреснутого голоса и понял, что ей так же страшно, как и мне. Через всю комнату я слышал частое биение ее сердца, словно трепетавшего в груди испуганной птицы, и я вспомнил, как мы стояли с ней в погребе, тесно прижавшись друг к другу, когда прогремели выстрелы, и, усевшись на ящик с книгами, я зажал руки между коленями и попытался изобразить на своем лице что-то вроде улыбки.

Слабо скрипнули ступеньки, на лестнице послышались легкие, мелкие шажки, и из-за поворота показалась рыжая голова.

— Дедушка стоит в сенях у окна, — важно сообщил малыш, остановившись прямо против нас, — только никто еще не приходил.

Под мышкой у него был маленький красный парусник. Испытующе оглядев нас, мальчик удовлетворенно вздохнул и поставил кораблик на пол, так чтобы киль вошел в одну из щелей между досками пола.

— А бабушка внизу, в гостиной, молится за вас, — добавил он, присаживаясь на корточки перед парусником. — За меня она тоже молится — перед завтраком… Эх, поломалось все, — уже деловым тоном сообщил он, пытаясь поправить снасти, вконец перепутанные и свисавшие за борт, — бабушка, говорят, немного не в себе.

Герда вдруг часто задышала, и спустя секунду мы оба стояли на коленях, перебирая и теребя зеленые штопальные нитки, изображавшие корабельную оснастку, и пальцы наши при этом соприкасались и переплетались. Но, судя по всему, от нашей помощи стало только хуже, потому что малыш поднялся и испуганно запротестовал.

— Это все бабушка, она и парус тоже сама сшила, — сказал он, когда мы наконец выпустили кораблик из рук, — дедушка говорит, она за всю жизнь ни разу не видела парусника.

Он вздохнул и тоже встал на колени.

— А знаете вы, что она говорит, когда молится? — спросил он, не поднимая глаз.

Я покачал головой и покосился на Герду и заметил, что ее рука вздрагивает: она стояла на коленях, наклонившись вперед, и волосы ее лились рассыпчатым водопадом, скрывавшим и ее лицо и корабль.

— Красиво-то как, — сказал мальчик и, тронув волосы Горды, поднял на меня глаза.

Я кивнул.

— А что же все-таки говорит бабушка?

— «Боже, яви им свою милость». Только и всего. И больше ничего. Прежде она разные молитвы читала: застольную и вечернюю, и «Отче наш», но с тех пор, как уехал папа, она всегда бормочет только одно: «Боже, яви им свою милость».

10

Стало ветрено. Коварный, переменчивый грозовой ветер налетел на нас с северо-востока. Дождь обратился в мокрый снег, грязным покрывалом легший на дорогу, на жухлую прошлогоднюю траву по обочинам. Было девять часов вечера, в лесу быстро темнело, и в ельнике уже стояла ночь. Мы никого не видели и не слышали ничего, кроме тяжелого, астматического дыхания Вебьернсена, к которому примешивался свист всякий раз, когда нам приходилось одолевать небольшой подъем.

Он остановился и настороженно огляделся кругом.

— Кажется, это здесь, — удрученно проговорил он, — я еще утром наведывался сюда. Пригорок с тремя соснами. Мы прозвали его «Три волоска».

— Пригорков с тремя соснами сколько угодно, — сказал я.

— Конечно, — с некоторой обидой согласился он, — но я не пойму… — растерянно отойдя в сторону, он стал напряженно вглядываться в сумерки, с каждым мгновением сгущавшиеся все больше, — вообще-то пригорок всегда хорошо видно, даже из окна в наших сенях.

Со станции донесся паровозный гудок, Вебьернсен невольно выпрямился и хотел вынуть часы, но в последний миг спохватился и уронил руку.

— Девять пятнадцать, — пробормотал он, и я увидел, что из-под козырька фуражки у него льется по лицу пот, — во всяком случае, мы пришли вовремя и ему уже следовало быть здесь.

— Совершенно верно!

Мы круто обернулись; у меня снова бешено заколотилось сердце, и я схватился за пистолет.

— Спокойно, не волнуйтесь.

Голос шел из кустов, росших по правую сторону ската. Это был чуть усталый, но вместе с тем отчетливый и ясный голос, и затем раздался смех — снисходительный смех человека, который никуда особенно не спешит и вообще привык, что его слушают не прерывая, и тут вдруг из мрака выступил силуэт, и человек в несколько скачков одолел пригорок и протянул Вебьернсену небольшой продолговатый сверток.

— Отлично, Вебьерн, — сказал он, не понижая голоса, — теперь уже я доставлю их куда надо. Да, кстати, насчет лекарства, — он показал на сверток и предостерегающе поднял палец, — помни, не больше двух в день!

— Ты пришел, вот хорошо!

Начальник станции стоял и неловко мял руками бумагу.

По лицу Брандта скользнула улыбка: зубы его ослепительно сверкали, излучая впечатление здоровья и неодолимой силы.

— Бывало разве, чтобы я не приходил? — рассмеялся он.

— Нет, упаси бог, просто я подумал… никогда ведь нельзя знать…

Вебьернсена вдруг зазнобило, и бумага зашелестела в его руках. Брандт достал из кармана флягу в коричневом кожаном футляре и отвернул пробку.

— Две примешь сейчас, но уже тогда до завтрашнего вечера больше не принимай! Давай я тебе помогу.