Страница 25 из 43
Я сгреб ворох стружек и растянулся на них. Стоило мне пошевельнуться, и моя голова касалась ее бедра, и как-то раз в полусне я почувствовал, как она провела рукой по моим волосам. Я лежал не шевелясь и ждал, не погладит ли она меня снова, но нет — видно, это вышло случайно.
— Мы должны были взорвать цех, — пробормотал я и тут же погрузился в светлую дрему: сквозь щели виднелось небо — зеленовато-синий металл над кромкой леса, — я вдыхал прохладный весенний воздух и запах древесной стружки и чувствовал близость Герды и чуть кисловатый запах одежды, намокшей и высохшей на теле. — Там чинили авиационные моторы. Дело было вечером, в январе…
…я читал, сидя на кухне, потому что не хватало дров, чтобы отапливать еще и комнату, и все время невольно прислушивался к ленивому урчанию печки, и я никак не мог сосредоточиться на том, что читал, а только ждал, когда же рассыплется на куски очередная еловая чурка и ливень искр брызнет на железный лист у печи.
Шла уже третья военная зима, но война все еще не стала для меня реальностью. В газетах я читал скупые сообщения о новых казнях, и каждое утро я листал свежие газеты, чтобы узнать, нет ли казней сегодня, и, ничего не найдя, ощущал смутное разочарование, потому что, читая эти лаконичные сообщения, всякий раз испытывал сладкий, волнующий ужас, блаженное замирание или, скорей, приятное ощущение покоя и безопасности, усиливаемое рокотанием печки… Как-то раз — помню, это было много лет назад — я стоял на скалистом склоне горы и видел, как тонули трое взрослых мужчин, всего в нескольких метрах от лодочной пристани, тонули потому, что не умели плавать, совсем не умели плавать, а баржа с песком, на которой они плыли, неожиданно перевернулась, и был тихий солнечный день, и я замер в радостном испуге и видел, как они отбивались от волн и задыхались и уже даже не могли кричать и все барахтались на одном месте, и, когда я наконец оторвался от своего уступа и с воплем ринулся вверх по склону, я надеялся, что они потонут, нет, что их спасут и все равно, что они потонут, чтобы тот острый, блаженный страх не оказался напрасным…
— Да, так что же было в январе? Карл, ты спишь?
Чей это тихий голос, словно окутанный ватой? Да это же голос Герды, он доносится откуда-то издалека, из мрака; впрочем, мрак где-то рядом, и она окликнула меня по имени, а не как прежде — этим торопливым отчужденным «ты», исторгнутым у нее страхом. В первый раз она назвала меня по имени…
…Так, значит, дело было в середине января, за окнами трещал мороз, и печка шипела и грохотала, выплевывая искры на железный лист с заржавелыми головками гвоздей…
…и еще я помню тоненькие листки газет, которые время от времени совали мне в руки приятели, при этом глядя чуть настороженно, но не пугливо, потому что знали, что на меня можно положиться и я потом передам газеты другим людям, тоже заслуживающим доверия. И все же они молчали, не пускались ни в какие объяснения, потому что давно замечали за мной эту отчужденность, эту улыбку стороннего наблюдателя, никогда не открывавшего своих помыслов, и они не решались нарушить чары, сковывавшие меня, благостную отрешенность, которая не имела ничего общего с равнодушием или цинизмом, а скорее походила на своего рода дурман.
Тоненькие листки газет, и лагеря смерти, и цифры, которые с первого взгляда шквалом пронзали сердце, хотя потом уже не вызывали такого ужаса… И после все новые сообщения в утренних газетах: трое, семеро, одиннадцать казненных… И снова в печке трещат еловые чурки, и снова на пол летят искры, и передо мной встают смертники в наручниках или со связанными руками, вот их выстроили, и вот…
Но и это все еще было неправдоподобно, пока как-то раз вечером ко мне не подошел один из тех самых людей и, сунув мне в руку тоненький газетный листок, торопливо огляделся кругом:
— Ты, надо полагать, знаешь, чем мы заняты?
— Знаю, да.
— Мы все участвуем в этом. Нас много.
— Ясно.
И снова тот же спокойный, слегка испытующий взгляд.
— Нам нужны новые люди!
Что он сказал: нужны новые люди?
— Для чего?
Но все еще не было бунта, ни даже азарта, а были только книги и музыка, поэзия и смутная тоска…
— Ты что, уснул?
— Нет, просто так, дремлю.
— И что же было дальше?
— Ты о чем?
— Ты начал: в январе…
— Ах, вот что. Да, мы хотели взорвать тот цех. Нас было четверо, и часов около десяти мы подъехали к дому на старом грузовике. Мы располагали четырьмя автоматами. Один из нас должен был заложить взрывчатку и сделать все необходимые приготовления.
— Ты?
— Нет, я вместе с двумя другими парнями стоял на часах.
— Что же дальше?
…но это все еще был сон, далекий и нереальный. Газовая камера… в помиловании отказать… и застывшая улыбка на лицах парней, когда мы сидели и тряслись в том грузовике, и между нами стоял чемодан, тот самый чемодан, в котором лежали четыре автомата и взрывчатка… Как же это было: кажется, мы въехали в какие-то ворота? Ну да, в ворота соседнего дома. Короткие, быстрые распоряжения.
— А мне куда?
— Будешь стоять здесь!
— Есть!
— Нагрянет кто-нибудь — бросишь камень в окно… нет, лучше бегом в дверь и предупредишь всех!
— Есть. Стрелять можно?
— Только если поймешь, что тебя заметили.
Страха нет. Еще нет. Только нарастающая тревога, зуд в теле, лихорадка, предшествующая спаду. Потные руки. Но по-прежнему я гляжу на это со стороны. Это лишь игра, волнующий эпизод, подобно тем сообщениям в утренних газетах, прочитанным под аккомпанемент урчащей печи, все это неправдоподобно, как мертвое лицо Фредрика, соседского мальчонки, попавшего под машину… неужели мы никогда не сможем выбраться из своей шкуры, неужели до ближнего всегда дистанция в пять шагов?..
— А потом что же было?
Опять этот голос. Голос Герды из шелестящего мрака вокруг, надо мной, прикосновение ее ноги к моему затылку и кисловатый запах мокрого платья, высохшего на теле, и эта дурацкая каморка, жалкий чердачный закуток, и робкая услужливость Вебьернсена, и резкий весенний воздух, проникающий сквозь щели… и Робарт, и Шнайдер, и тот самый солдат Вольфганг с вырубки, который остановился слева от нас и справил нужду… и рука Герды, почему я не чувствую ее руки, хорошо бы она погладила меня по волосам!..
— Карл, тебе что-то приснилось?
Кто-то сильно встряхнул меня за плечи, я вскочил и стал ловить воздух ртом.
— Ты что, спишь? Ты такие странные вещи говорил…
— Правда?
— Наверно, ты бредил? Так как же все-таки было дело?
Я сел, чувствуя, как холодный пот стекает у меня по шее, под ворот рубашки, в углубление между ключицами.
— Я что, спал?
Она улыбнулась где-то в потемках рядом со мной, и мне не надо было видеть — я и без того чувствовал ее улыбку.
— Так что же, нагрянули немцы?
— Да.
— И что же?
— Нагрянули, и все. Не знаю, кто их навел.
— И ты предупредил остальных?
— Да. Я бросил камень… нет, я ворвался в коридор и крикнул им в открытую дверь… и бросился бежать…
— А потом?
— Мы пытались отстреляться и уйти, но пробились только до тротуара: немцы установили пулемет в воротах дома напротив.
— И что случилось с остальными?
— Всех убили.
«Зачем она спрашивает, — подумал я и начал разминать рукой правую ногу, которая совсем онемела и затекла оттого, что я прижал ее к краю доски, — и зачем только людям непременно надо все знать! Мало им того, что происходит с ними самими? Мало ей того, что мы торчим в этой крысиной дыре, где нельзя даже пошевельнуться? Мало ей того, что немцы могут нагрянуть в любую минуту?»
Тут я увидел ее руки: вынырнув из мрака, руки ухватились за мою коленку.
— Лежи спокойно, расслабься, — шепнула она.