Страница 27 из 43
Он взял сверток, развернул бумагу, вынул из нее узкий, длинный — с палец — тюбик и высыпал на ладонь две пилюли. Руки у него были тонкие, сильные, уверенные — руки человека, привыкшего брать все, что ему хотелось, и получать требуемое, не унижаясь до просьб. Зажав пилюли между большим и указательным пальцем, он положил их — одну за другой — в сложенную чашечкой ладонь Вебьернсена.
— Мне повезло: я раздобыл сердечное для начальника станции, — проговорил он не без кокетства, — понятно, на черном рынке… Так-так, довольно, — схватив флягу, он осторожно вытащил горлышко изо рта Вебьернсена, — небось не вода! К тому же тебе Это вредно. Особенно если запивать пилюли. Да и вообще… — Он протянул флягу Герде, уже готовясь ей помочь, как помогают младенцу сосать молоко, и она робко взяла бутыль и отхлебнула глоток.
— А теперь ты…
Он протянул мне флягу, и, стиснув горлышко зубами, я почувствовал, как в рот полилась водка. А он со спокойной улыбкой наблюдал за Гердой; он слегка похлопал ее по спине, чтобы она перестала давиться кашлем.
— Не бойся, кашляй сколько хочешь, — прошептал он, — здесь никого нет. Я проверил.
— Спасибо, мне уже лучше.
Она кашляла, согнувшись в три погибели, и глаза ее наполнились слезами.
— Отлично!
Брандт завинтил пробку, а я обернулся к Вебьернсену: на его лице сияла восторженная, благодарная улыбка.
— Опять обнова! — воскликнул он с неподдельным восхищением.
Брандт вздохнул и покосился на свои начищенные до блеска сапоги с высокими голенищами из сверкающей черной кожи.
— Наверно, ты думаешь, что сейчас не время наряжаться, — серьезно ответил он, и было невозможно определить, кокетство это или же ему и впрямь неловко, что он может позволить себе такую роскошь на третьем году войны. И тут вдруг снова ослепительно сверкнули зубы, но казалось, Брандт вынужден напрягаться, управляя мышцами лица, чтобы они изобразили улыбку. — А это нужно для маскировки. Враг нипочем не заподозрит человека, который ходит в таких сапогах.
Я посмотрел на него и подумал, что вид у него смешной, почти нелепый. Эдакий норвежский Фанфан-тюльпан, выросший в сыром горном лесу! Узкие, тщательно отглаженные черные брюки, аккуратно засунутые в сапоги, длинная, ниже бедер, куртка с хлястиком на спине и кожаным капюшоном, откинутым на плечи, темная шелковая рубашка с мягким, безукоризненно чистым воротничком, черный галстук и в довершение всего тирольская шляпа, украшенная нелепой лентой с тремя мормышками для ловли форели с каждой стороны: слева — красными, справа — зелеными.
Он был необычайно высокого роста, и в повадке его сквозила надменность, хотя временами он слегка сутулился, стараясь скрыть свою силу. Забываясь, он распрямлял грудь, как тогда, когда он протянул флягу Герде, и под курткой вырисовывались могучие плечи, которым самое место было бы в военном мундире.
Лицо у него было смуглое, цвета мореного дерева, худое и с резкими морщинами; когда он говорил, густые брови его шевелились.
«У этого человека все продумано заранее, — размышлял я, — наверно, даже тот мелкий эпизод с лекарством; это актер, любитель эффектных сцен, наверно, полезный человек, пока все идет как по маслу и он ничем не рискует». И на миг я призадумался над тем, какое впечатление он произвел на Герду.
— Отлично, — улыбаясь, обратился он ко мне, — пошли!
Я не ответил, только обернулся к Вебьернсену.
— Спасибо, — сказал я, — за помощь и вообще…
Он склонил голову набок и развел руками, словно желая сказать, что дело того не стоит.
— От меня теперь уже немного проку, — прошептал он, смущенно улыбаясь, — да и не такой уж я смельчак. По правде сказать, я рад…
Он смолк и отвернулся от нас, словно уже собравшись уйти.
Брандт рассмеялся:
— Вебьерн рад, что отделался от вас. Сроду не встречал такого откровенного человека. Он просто не в силах соврать.
Начальник станции скривил губы:
— Я не то вовсе хотел сказать… Впрочем, я и в самом деле рад… нет, не рад, а просто доволен… — Он обернулся к Герде.
— Жена спрашивает… она просила меня спросить… впрочем, прощайте! — вдруг резко закончил он и, повернувшись к нам спиной, зашагал вниз по скату.
— Постойте!
Герда торопливо метнулась за ним и догнала его на середине склона. Я не видел ее лица, видел только, что она схватила его за руку и притянула к себе.
— Да, да, — услышал я ее шепот, — скажите, чтобы она молилась за нас.
Я покосился на Брандта, стараясь угадать его мысли. Может, и ему это казалось игрой? И может, в этот Жиг он оценивал исполнение? Неужели нет ничего настоящего? Кроме, разумеется, смерти? Но может, он Тоже столкнулся со смертью лицом к лицу и тем не менее нашел в себе силы играть с нею, словно с живым партнером?
Я ожидал, что он улыбнется, может, одобрительно кивнет, но лицо его было замкнуто, он отвернулся, и я видел лишь его чеканный профиль с горбинкой на носу. Теперь он нравился мне еще меньше, чем тогда, когда бережно подносил флягу Герде — одной рукой, а другую столь же заботливо держал наготове, чтобы обнять девушку за плечи. Но в то же время я ощущал между нами некое отдаленное родство, и, уходя в глубь леса, я гадал, что же побудило его участвовать в нашем деле: одиночество, жажда мести или любовь к приключениям?
Его автомобиль был спрятан в ельнике, и он попросил нас постоять у дороги, пока он выведет машину. Это был большой черный «паккард», такой же блестящий, как новые сапоги Брандта, к тому же хозяин не изуродовал его газогенератором, а пользовался, как и прежде, бензином.
— Не опасно это? — спросил я.
Он покачал головой и деланно ухмыльнулся.
— Нет, — сказал он, — мне все можно. К тому же у меня наберется с полдюжины всяких там разрешений, хоть обклеивай ими ветровое стекло — все один обман.
Выведя машину, он выключил мотор и откинул потайную крышку в шоферском сиденье.
— Вот, глядите, — сказал он и, вынув оттуда две куртки и две фуражки, подошел к нам, — нацепите на себя этот маскарад. Правда, навряд ли нас сегодня остановят, Вебьерн сказал, что немцы вроде снова укатили на юг. Хотя бог его знает, вдруг какому-нибудь лейтенанту что-то взбредет на ум…
Я сразу же увидел свастику на фуражках и на рукавах куртки.
— Ты не возражаешь, если я возьму на себя роль шарфюрера, а ты — моего адъютанта? Только вот девушка, которую мы пригласили провести с нами вечер, не должна быть в фуражке, во всяком случае, не в такой ужасной, как эта!
Герда сняла фуражку и высвободила волосы. Он взглянул на нее и онемел.
«По крайней мере он способен искренне восхищаться», — подумал я. Но он тут же причмокнул, как белка, и отпустил Герде какой-то пошлый комплимент, словно считал себя обязанным во что бы то ни стало выступать в роли хлыща.
— Скорей, и это тоже снимите! — изобразив на лице ужас, воскликнул он и помог Герде снять куртку. — Мы спрячем ваши вещи здесь, в лесу, а я дам вам другую одежду на весь остаток пути.
— Фуражку дал мне начальник станции, — сказала Герда. — И она и куртка еще послужат мне.
Свернув вещи в узелок, Герда прижимала их к груди, как ребенок игрушку.
— Ладно, ладно. — Он бессильно развел руками и воздел глаза к небу. — Давайте все сюда, в моем тайнике для всего найдется место.
«Переигрываешь», — подумал я и сунул свой кольт во внутренний карман хирдовского[5] мундира.
Он заметил это и отрывисто приказал:
— Нет, возьми лучше у девушки пистолет, а это мы до поры до времени спрячем.
Я был зол, что пришлось расстаться с кольтом, но без единого слова отдал его Брандту. Мы втроем расположились на переднем сиденье, поместив Герду между нами. Брандт поправил зеркало и заглянул в него.
— Никто не заподозрит подлога, — деловито усмехнулся он и спрятал флягу в отделение для перчаток, — а вот это мы пустим в ход, если нас задержат, — продолжал он, — людей, занятых вином и любовью, никогда не подозревают. Просто диву даешься, почему этот простой трюк всегда действует безотказно.