Избранное

Исполин закрыл ей ладонью рот.

— Ты молчи!.. Что бы со мною сталось, если бы ты умерла, Юли? Да я, как песчинка, сразу и сгинул бы в этом мире.

— Ах ты, боже мой, надо же! — воскликнула девушка. — Как песчинка!

Вода в кастрюле забурлила, негромко переводя на свой язык то яростное, что неуемно выговаривал, трудясь под нею, огонь. Ковач-младший встряхнулся и снова лег на соломенный матрац. Луна через окно светила ему в лицо.

— Знаешь, Юли, — сказал он тихо, — ты со мной вот как эта светлая луна с землею.

Девушка резко к нему повернулась.

— Как это? — спросила она.

Исполин довольно смеялся.

— А так… Ты меня никогда покинуть не можешь, — объявил он. — Потому что должна сердце мое освещать.

— Ну, это верно, — сказала Юли.

Исполин все смеялся.

— Меня еще никто никогда не покидал, только кто умер. И не обманул никто сроду, ни мясоед, ни травоед. Хорошо тебе заживется, Юли, когда распрощается с нами бедность.

— Когда ж это?

— Когда и с другими, — радостно говорил исполин. — А может, и чуть пораньше, я ведь других-то сильнее.

Юли не ответила. Снаружи буря почти совсем угомонилась, тучи над городом разошлись, и желтая осенняя луна задумчиво глядела вниз, на развороченную войной землю, словно глаз гигантского дикого гуся, который, не в силах расстаться с отчизной, присел в листве великого Ничто, поразмыслить. Залитые светом вершины будайских гор глядели через бурный Дунай, на лунный купол Базилики. За окном последние порывы ветра еще подымали изредка быстро подсохшие опилки и пыль и, словно весточку Земли, перебрасывали через залитую луной крышу, через высокий дощатый забор.

— Я ведь знаю, ты хотела бросить меня, — сказал исполин.

Юли медленно обернулась и посмотрела на Ковача-младшего.

— Что ты сказал? — спросила она, бледнея.

Исполин кивнул ей головой.

— Когда у нас гости были, ты хотела меня бросить.

— Н-неправда, — запнувшись, выдохнула Юли.

— Ха-ха-ха, — смеялся Ковач-младший, — ха-ха-ха, очень уж я тебя напугал тогда, вот ты и захотела меня покинуть. Я знал: если трону хоть пальцем господина Беллуша, ты со страху на другой же день, ну, на третий, улетишь от меня, словно птичка.

— Неправда, — крикнула Юли, — неправда!

Исполин покачал головой.

— Что ты сказала, когда нашла меня в дальнем конце склада под утро?

— Почем я знаю!

— Ты сказала: Дылдушка, родненький мой, единственный, я не хочу предать тебя.

— И что ж из того? — воскликнула Юли, побелев от злости.

— Ха-ха-ха, — смеялся исполин, — ха-ха-ха! А почему ты сказала, что не хочешь предать меня? Потому что в душе-то как раз хотела! Оттого я и плакал тогда, как ни разу еще после смерти матери моей не плакал.

— Ты врешь, — вне себя кричала Юли, — ты все врешь!

— А еще что ты сказала? — спросил Ковач-младший. — Слово в слово повтори, что ты тогда сказала?

Девушка подбежала к соломенному тюфяку и, нагнувшись над исполином, приставила к его пуговке-носу маленькие свои кулачки.

— Молчи, — шепотом вымолвила она, — или я убью тебя.

— Ты сказала, — проговорил исполин, наморщив лоб, на котором сразу выступили капельки пота, — ты вот что сказала, слово в слово: я еще никого так не любила, как тебя, Дылдушка, не покидай меня! Не виновата я, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже… — Он умолк, тыльной стороной ладони отер стекавший по вискам пот. — Не виновата, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже…

— Дальше не знаешь? — мрачно спросила девушка.

Исполин смотрел ей прямо в лицо своими крохотными голубыми глазками.

— Дальше ты не сказала, — проговорил он глухо. — Ты кинулась ко мне, обняла и плакала. Потом сказала: отнеси меня домой! Нет, там не берись, ушиблась я, когда повалилась без памяти… Ой-ой!

— И больше ничего?

— Дома сказала: положи меня на тюфяк и сам ложись рядом… Одного тебя люблю на этом свете.

Сверкающие яростью глаза девушки впились в лежавшее на подушке громадное розовое лицо.

— И всю ночь только то и твердила, так?

Ковач-младший поднялся на матраце и подставил ей залитое потом лицо.

— Ударь, Юли! — попросил он тихо.

Юли попятилась.

— Нет! — с бешенством крикнула она. — Нет!

— Боишься?

— Замолчи!

— Не смеешь ударить? — печально спросил исполин.

У девушки стучали зубы.

— Замолчи!

— Если не смеешь ударить, — проговорил исполин, — значит, завтра ты предашь меня, Юли!

— Замолчи! — в третий раз выдохнула девушка.

Она обняла исполина за плечи, закрыла глаза и, дрожа всем телом, поцеловала в губы. Ковач-младший не поцеловал ее в ответ.

— Что с тобой, Дылдушка? — вымолвила девушка, отодвигаясь. — Ой, вода бежит из кастрюли!

Ковач-младший встал, подошел к печке и снял шипящую кастрюлю с огня. Схватив руками торчавшие из кипевшего бульона ножки, он вынул гуся, разодрал надвое, половину бросил обратно в кастрюлю, в другую впился зубами.

— Ох и горячо! — охнул он, облизывая губы, и стал размахивать половинкой гуся, держа за ножку; от мяса шел пар, летели капли. — Завтра после обеда, — сказал он понурясь и все еще размахивая добычей, — завтра после обеда пойдем новый мост смотреть, который строят сейчас, слышишь, Юли? А вечером в кино сходим.

— В кино?

— Мне подарили два билета, — сказал исполин. — Ха-ха-ха, мы же и в кино никогда еще не были вместе, Юли! А я видел кино только раз, и был я один тогда…

Когда на другой день, после полдневного обхода склада, Ковач-младший вернулся в контору, Юли уже не было.

Еще до полудня, когда он собирался на обход, пошел дождь. Исполин не любил мочить густую льняную свою шевелюру, поэтому водрузил на голову единственную Юлину кастрюлю, и она накрыла его мощный череп, как шлем — кудри отправляющегося на смерть Геракла.

— В чем же я приготовлю тебе еду? — сердито спросила Юли.

Исполин засмеялся и вышел под дождь.

В дальнем конце лесосклада, выходившем к Дунаю, трое мужчин и маленькая старушка воровали лес. Исполин замер за высоким штабелем и, прижав руку к сердцу, с кастрюлей на голове, по которой барабанил дождь, молча смотрел на почти нагруженную уже строевым лесом ручную тележку и торопливо, молча работавших вокруг нее насквозь промокших мужчин. Крохотная старушка трудилась поодаль, на свой страх и риск, собирала в заплечный мешок и две сумки щепу, обрубки — сколько могла унести на немощной спине, чтобы было на чем подогреть тарелку супа. Если б можно ей было приходить сюда каждый день, думал исполин, она, пожалуй, и протянула бы эту зиму… да только ради кого, старенькая, и ради чего? Свинцово-серое осеннее покрывало совсем затянуло небо, не оставив на нем ни прорешки надежды.

Один мужчина стоял на штабеле бревен; взявшись за конец бревна, он под углом спускал его наземь. В этой части склада было двадцать пять — тридцать вагонов еще не тронутого, аккуратно уложенного строительного леса, подальше — несколько вагонов дров, бук и граб, сплавленных сюда по Дунаю еще во время войны. Ворота склада, выходившие к реке, отворялись только для прибывавших с лесом барж; отправка леса производилась из северных ворот, что на улице N, и то, что было сложено здесь, естественно, подлежало вывозу в самую последнюю очередь. Узкие улочки между кладками бревен заросли высокими сорняками.

— Кто вы такой? — спросил, обернувшись, мужчина возле тележки.

Молодой парень на штабеле опустил бревно, уже приподнятое.

— Ясное дело, сторож!

— Да, сторож.

— Чего ждешь? — снизу прикрикнул на парня мужчина. — Спускай бревно!

Тяжелое бревно заскрипело, глухо ударилось оземь. Трое мужчин, повернувшись к Ковачу-младшему спиной, продолжали делать свое дело. В стороне от них маленькая старушка, присев на корточки, набивала заплечный мешок. Дождь негромко стучал по доскам.

— Вы еще здесь? — немного погодя опять взглянул на Ковача-младшего парень сверху. — Ну, чего уставились? Или нет дела получше, чем мокнуть тут под дождем?