Избранное

Девочка наконец поднялась; собачонка осталась сидеть. Бросив взгляд на насытившуюся собаку, девочка вдруг осознала, что кастрюля пуста. На минуту ей стало так тяжело, что она снова села на землю. Но сидела совсем недолго. Подхватив платок и кастрюлю, она вскочила и, словно от страшной какой-то опасности, бросилась со всей мочи бежать. Лишь через несколько минут девочка сообразила, что бежит не к тюрьме, а в обратную сторону, к дому, и повернула обратно. Пробегая мимо куста, она увидела, что собака все еще сидит там и лениво поворачивает за ней голову. Девочка бежала, пока не кончились силы. Остановившись, она вытерла подолом лицо, которое было все испачкано жиром и сахаром; она терла его до тех пор, пока во рту не исчез вкус лапши с маком.

Еще шагов двести — и девочка оказалась у ворот пересыльной тюрьмы. У нее не хватало духу ни войти в них, ни повернуть назад. Она снова стала тереть подолом щеки, рот, шею, уши. Куда идти дальше, войдя в ворота, она знала: однажды они были здесь с матерью, вскоре после того, как брата перевели сюда из Марко[10]; однако сейчас ее память работала с перебоями, как и сердце, и она никак не могла узнать здание. Девочка долго топталась перед воротами, каблуком чертя восьмерки в пыли; потом, прижав кастрюлю к груди — чтоб не расплакаться, — быстро вошла в ворота.

Брата она тоже не сразу узнала, увидев его сквозь решетку в переговорной. Он словно бы стал еще выше; тюремщик с винтовкой, стоящий у него за спиной, едва доставал брату до плеча. Ворот рубашки его был расстегнут, мускулистая шея выглядела худой, лицо покрывала щетина; девочка слышала, что заключенных бреют раз в неделю, по воскресеньям. Но когда брат улыбнулся, она сразу узнала его. В широком, скуластом лице Йожи, в голубых улыбающихся его глазах, в еле видных морщинках на висках было что-то невыносимо доброе и родное; дома он умел так улыбнуться, взяв за плечи и глядя в глаза, что у братишек или сестренки тут же высыхали слезы. Девочка подлетела к решетке. Но железные прутья не дали ей обнять и расцеловать брата.

От прикосновения к холодной решетке у нее опять сжалось сердце. Она отступила назад, подхватила подол и еще раз вытерла им щеки и рот. Брат молча глядел на нее. Девочка вдруг изменилась в лице: открыла рот, но сказать ничего не смогла.

— Ну, Лонци!.. — засмеялся брат.

— Мама велела кланяться… — выговорила наконец девочка.

— Она здорова?

— Здорова.

Взгляд брата остановился на большой красной кастрюле, оставленной на полу в дальнем темном углу переговорной. Он ее сразу узнал по каким-то мельчайшим трещинкам: это была кастрюля из их кухни. Пустая?.. Он быстро отвел взгляд от кастрюли. Но сестра все ж заметила это движение, и лицо ее посерело. Они смотрели друг другу в глаза. У брата дернулись губы.

— Ну, что, малышка, язык проглотила? — сказал он, и ему удалось-таки, хоть и с маленьким запозданием, улыбнуться. Пустая кастрюля в углу представляла здесь шесть пустых желудков, голодную семью, ребенка, которого голод заставил стать вором.

— Ты знаешь, что нам только пять минут дано на разговор? Стало быть, мама здорова?

Девочка не отвечала.

— Скоро уже и я вернусь домой, — сказал брат. — Ух, тогда мы такой пир устроим, что тараканы пойдут в пляс.

— А когда? — спросила девочка.

Брат покивал головой.

— Скоро. Матери передай, чтоб она за меня не тревожилась, я здесь живу хорошо, пища нормальная, каждый день едим мясо, вечером суп дают и пирог, и четыреста граммов хлеба на день.

Девочка покосилась на брата: что-то не видно было, чтобы он растолстел от такой кормежки.

— Мы тоже, — быстро сказала она, — мы тоже мясо едим до отвала, оно нынче дешевое. Вчера кролика ели, под маринадом.

Брат скривил губы.

— Под маринадом я не люблю. Я крольчатину да косулю признаю только в паприкаше, иначе мне запах не нравится.

— Да, в паприкаше тоже вкусно, — согласилась сестра.

— Мама работает?

— Работает, — соврала девочка. — Убирать ходит. Есть у нее одно хорошее место, она и оттуда приносит на ужин что-нибудь. Ты когда вернешься домой?

— Скоро.

Они опять посмотрели друг на друга; оба были бледны.

— Так что же теперь? — спросила девочка через некоторое время.

Брат снова ей улыбнулся. Лицо его выражало теперь силу и ласку — этого не могла скрыть даже решетка, бросающая на лоб ему темную тень.

— Ничего, — сказал он. — Скоро домой вернусь.

— Это будет здорово, — вздохнула девочка.

— Здорово!

— Ты еще до лета вернешься?

— Да.

— Это очень здорово будет, — повторила она.

За спиной у брата зазвякал металл. Девочка вдруг повернулась и бросилась к двери. Но, не добежав, остановилась, согнулась, прижав к животу руки; ее стало рвать. Всю лапшу с маком можно было с тем же успехом скормить собаке.

— Ах ты, бедняга, — сказал брат, еще раз обернувшись, прежде чем надзиратель успел вытолкать его за дверь.

1950

Перевод Ю. Гусева.

Филемон и Бавкида

В послеобеденный час старики молча отдыхали на узкой садовой скамейке, покрытой в лучах осеннего солнца узорчатой тенью облетевшего ореха, на ветках которого топазовыми сережками покачивались еще кое-где уцелевшие листья. В маленьком садике на окраине города царила тишина. На минуту ее нарушил отдаленный шум пригородного поезда. С дерева спорхнул еще один пожелтевший листик. Старушка вязала серый чулок, и старик, сидя подле нее, наверное, задремал бы, если бы блеск спиц то и дело не выводил его из полусна.

— Тимар-то старый преставился, — сонно пробормотал он. Еще утром он собирался сказать ей об этом, да запамятовал.

— Что-что? — переспросила старушка, немного туговатая на ухо.

— Помер старик Тимар, — громче повторил он.

— Отчего помер? — спросила жена.

— Руки на себя наложил, — ответил он.

— Стар уж он был совсем, — проговорила она, продолжая вязать.

— Да всего-то двумя годами старше меня, — возразил старик.

— Что-что? — переспросила она.

— Не так уж и стар он был, — сдержанно ответил он.

— Совсем старик, — сказала она.

Пригревшись на солнышке, старик задумался.

— Выпить любил, — пробормотал он чуть слышно.

— Что-что? — снова не поняла жена. — Чего это ты бубнишь себе под нос?

— Тимар-то, говорю, всю свою пенсию на пропой пускал, — прокричал старик ей на ухо. — Всю как есть, подчистую.

Еще один опойкового цвета листок, плавно кружась, слетел с дерева. Старушка проводила его взглядом.

— Солнце-то нынче как припекает!

— Пойду прогуляюсь, — сказал старик, поднимаясь. — Смотри не простудись тут! Может, шаль тебе принести?

— Не нужно, милый, — сказала она. — Опять не сидится тебе на месте!

Старик подставил руку солнцу — проверить, хорошо ли оно греет.

— Принесу все же, — сказал он. — Октябрьское солнце неверное, недолго и застудиться… Не забудь к собаке потом заглянуть!

День был уже на исходе, небо заволокло тучами, когда старик вернулся домой, пряча под пальто букет астр с вложенным в него маленьким слуховым аппаратом — подарком, который он вручит жене вечером за праздничным столом. Ради этой покупки ему пришлось целый год экономить на табаке. Но теперь, пробираясь на цыпочках в комнату, он вдруг усомнился, сердце сдавило болью: а не обидит ли он жену? Она ведь до сих пор не верит, что глуховата. Хотя вчера, когда неподалеку от дома раздался орудийный выстрел, она подняла голову и, повернувшись к двери, сказала: «Войдите!»

— Вот и я! — объявил он, заглядывая в кухню. — Как насчет ужина?

— Что так долго? — встретила его жена.

— Славно гулялось сегодня, — сказал он.

— Опять, поди, затеял какую-нибудь глупость? — спросила она. — На ужин будет жареное мясо.