Ответ

По возвращении из Палошфа профессор избегал Юли. На следующий день после литературного вечера она ему позвонила, но в университете профессора не застала, не оказалось его и дома. На третий день Юли пошла в лабораторию.

У нее было двадцать пенгё, сбереженных на случай крайней нужды, она купила на них накануне в универмаге «Корвин» черный пуловер и дымчатого цвета чулки. На секунду задумалась, не купить ли румян, но тут же отбросила эту мысль. Губы и так были полные и яркие, кожа лица, хоть и бледная, чисто светилась. Приукрашивать собственное тело казалось ей унизительным. Она еще раз отгладила черную юбку, старательно причесалась, на Музейном проспекте купила букетик ранних фиалок.

В университет она пришла часам к двум. Лаборатория была пуста. Юли постучалась в кабинет профессора и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Профессор сидел за столом. При виде его у Юли заколотилось сердце, она замерла на пороге, приподнявшись на носки, с готовой фразой на приоткрытых губах и широко распахнутыми лучистыми глазами. Профессор поднял тяжелую голову от бумаг, повернул к ней лицо.

— Ну? — сказал он.

Когда Юли позднее, уже в пересылке, вспоминала эту минуту, которая, как и весь последующий разговор, до мельчайших подробностей навсегда запечатлелась в ее памяти и нервах, когда она вспоминала и мысленно задерживалась на этом воспоминании — в тюрьме у нее времени хватало, — когда слуховой памятью проверяла интонацию первого «ну?» и дополняла его медленным, неохотным движением повернувшейся к двери головы профессора, едва заметным недовольством в поднятых бровях, в неприязненном, отталкивающем взгляде прищуренных глаз, когда она вспоминала, заново все переживая, то по ее спине даже в первой камере пересылки, которую она все мерила шагами взад-вперед, пробегали мучительные мурашки, и так же судорожно напрягались пальцы ног, и так же вдруг не сгибалось колено для следующего шага, как тогда на пороге профессорского кабинета. Даже год спустя ее лицо заливалось краской стыда. Но то, что тогда она ощутила лишь нервами и ошибочно приписала своему страху, здесь, в четырех беленных известкой стенах камеры, переживалось ею дважды — не только всеми физическими чувствами, оживлявшими прошлое, но и тем задним умом, который ясно и четко произнес свой суд над великим заблуждением ее жизни.

— Ну? — сказал профессор.

Юли подбежала к столу и, опустив глаза, густо покраснев, поцеловала его. Большое бледное лицо профессора чуть заметно отстранилось.

— Не сердитесь на меня! — взмолилась Юли.

— У тебя тоже мать умерла? — спросил профессор, глядя на ее черную юбку и черный пуловер. — Но ведь… Или это не траур?

— Нет… нет, не траур, — опять вспыхивая, проговорила Юли. — Вы ведь не сердитесь на меня, правда?

Профессор не ответил. Положив на стол большие белые руки, он молча, неподвижными усталыми глазами смотрел на девушку, которая стояла перед ним, напрягшись всем своим стройным телом, ухватившись обеими руками за стол и приподнявшись на носки, словно всемогущей силою любви хотела стать выше самое себя. Сердце профессора так же мучительно дрогнуло, как в тот раз, — невероятно давно! — когда Юли впервые вытянулась на носках, чтобы поцеловать его.

— Не сердитесь на меня! — наклонясь вперед и все так же стоя на цыпочках и руками держась за стол, сказала Юли. — Я была глупа… мелка… простите меня! Я не чувствовала в себе довольно сил, чтобы не… чтобы не бояться вас. И потому не смела принимать от вас… Но если вы хотите…

— Что? — спросил профессор.

Юли опять покраснела, опустила глаза.

— Если хотите, то уж купите мне теперь…

— Почему ты передумала? — спросил профессор.

Юли ответила не сразу. Она опустилась на всю ступню, оторвалась от стола с застывшим вдруг взглядом. Ее стыдливое смущение было так очевидно, что и профессор опустил голову, как будто оказался непрошеным свидетелем чужой, самой задушевной и самой глубокой тайны.

— Потому что однажды вы сказали, — прошептала Юли, — что будете беречь меня, как зеницу ока. И отныне я доверяюсь вам…

— Вовремя же, — проворчал профессор.

Но от волнения Юли слышала только себя.

— Не сердитесь, — тем же шепотом сказала она. — Я все исправлю. Вы мне тоже доверьтесь. Я вас очень…

Ее глаза наполнились слезами, она не смогла договорить, но профессор понял ее и так. Много раз слышал он эти слова, звучавшие из разных глубин сердца, страстно, мягко, ожесточенно, даже с ненавистью или с адским чувственным надломом в голосе, но никогда еще, казалось ему, не произносились они так стыдливо и гордо. Он окинул девушку взглядом: она была в черном с ног до головы. Она была так прекрасна, как только может быть прекрасна чужая истина.

— Ладно, не продолжай, — проворчал он. — Сядь!

Так как единственный стул у стола был завален книгами, Юли села на зеленый репсовый диван. Край юбки лег на ржавое пятно, напоминавшее формой куст, она инстинктивно, легким движением подобрала ее. — Я была нечестна с вами, — сказала Юли, опустив глаза на ржавое пятно.

— Говорю же, не продолжай, — буркнул профессор. — Да и как это, черт возьми, ты была нечестна со мной!

— Я лгала вам, — сказала Юли.

— Лгала? — не веря своим ушам, переспросил профессор. — Но в чем?

— Если бы я могла вам это сказать, то и не лгала бы… Но я не могу сказать.

Целый год была она его любовницей, но сейчас выглядела такой девственно незнакомой, что профессор смотрел на нее с изумлением. Он знал, что не в силах ни сохранить ей верность, ни изменять и у него нет иного выбора, как расстаться по возможности скорее, пока не доломал окончательно эту молодую душу; два дня напролет после возвращения из Палошфа он размышлял только об этом, в нервном раздражении не мог ни работать, ни читать. А сейчас вдруг испугался: ему стало страшно, что и уйти от нее он тоже не сможет. Ее чистота — то, что до сих пор менее всего привлекало профессора в женщинах, — сейчас неожиданно его поработила. Она — лгала?.. В чем, как могла она лгать, думал он, иронически улыбаясь. Чтобы у меня не осталось и этого преимущества? Захотела и последнего лишить меня своим признанием? Связать по рукам и ногам, полностью и без остатка мне отдаваясь? Он смотрел на сидевшую на диване незнакомку — обманщицу-девушку с опущенной головой — и знал, что со всеми вообразимыми своими прегрешениями она неизмеримо выше его, и проклял ту минуту, когда с ней встретился.

— Так вы теперь купите мне зимнее пальто? — спросила Юли и улыбнулась ему. — А я еще и платье попросить хочу.

— Словом, передумала? — мрачно сказал профессор. — Передумала? Почему бы тебе и в других случаях было не передумывать?

— В каких? — спросила Юли.

— Чаще, — сказал профессор. — Чаще.

— О чем вы? — спросила она.

— Чаще, — повторил профессор упрямо. — Чаще! Не только по необходимости!

Девушка молча смотрела перед собой.

— Вам хотелось бы, чтобы я была капризнее? — немного позже спросила она.

— Вот именно, — подтвердил профессор. — Даже мне во вред. Капризней, женственней, естественней. И врать больше!

Юли рассмеялась. — Зачем?

— Потому что другие тоже врут!.. Чтоб не быть такой беззащитной!

— Беззащитной? — смеялась Юли. — Перед кем?

— Даже передо мной… Мало тебе, что я мужчина, что я богат, что я мировая знаменитость, так еще чтоб ты и не обманула меня никогда?!

Юли украдкой взглянула из-под густых ресниц на профессора, на его массивный, вздымающийся над столом торс, на плотную шею, на огромную, словно взвешивающую самое себя голову, и сердце обдало вдруг такой сладкой любовной жалостью, как будто она слышала невинную похвальбу больного ребенка, которого ей должно вылечить, выпестовать долгим и упорным, умным уходом, прячущимся под уступчивостью, чтобы он встал наконец на ноги и заговорил как надо.

Три дня она не видела профессора и сейчас снова чувствовала, что никогда еще так не любила его и никогда еще он не нуждался так в ее любви.

Она улыбнулась, с бессознательным кокетством сверкнула белыми, тесно посаженными зубами. — Какой же мне быть, Зени? Врунишкой?