Ответ

За последовавшие недели Эстер и профессор виделись еще три-четыре раза, но ни о чем не договорились. Будь у Эстер какой-нибудь поклонник, когда ей стало известно о новой любви Зенона, она, может быть, легче выбросила его из сердца, легче пошла бы на разрыв и даже поборола воспоминания, которые жили бы в ней и манили еще долгие годы. Тогда профессор, возможно, и спасся бы от нее. Но справиться с цельным неущербным жизнелюбием Эстер было ему не под силу. Он, правда, любил Юли, но еще больше любил собственное прошлое. Тщетно боролся он за новую свою любовь: вкус, нервы и не в последнюю очередь чувства стареющего мужчины то и дело возвращали его туда, где сорок восемь его лет понимались с полуслова. Любовь Юли была пикантней и соблазнительней, он за какой-нибудь час с нею получал больше радости, чем за целый день с Эстер, но уже в следующий час томился в сто раз больше, чем если бы оказался на целый год запертым с Эстер в одной комнате. Старость легче переносит недостаток радости, чем скуку. Юли своей новизной не только развлекала профессора, но и утомляла его. Едва заметный, ласковый, но непрерывный нажим, упорное стремление преобразовать мысли и даже поступки профессора вплоть до коренного изменения образа жизни раздражали Фаркаша, словно красивые новые туфли, в которые никак не входит нога, а когда наконец вошла, то уже постоянно приковывает к себе внимание. Он больше отдыхал, ссорясь с Эстер, чем радуясь с Юли.

Однако те три-четыре встречи, которые предшествовали второму отъезду Эстер, никак нельзя было назвать отдыхом. Эстер была настроена добродушно, в худшем случае равнодушно, профессор злился. Чем больше он ярился, тем живей, привлекательнее и милее была Эстер; ни за что на свете не должен был Зенон заподозрить, что, расставшись с ним, она брела по улицам, заливаясь слезами и ночь за ночью проводила без сна. Все три-четыре раза они встречались под тем предлогом, что должны обсудить судьбу Ивана, и уже с третьей фразы погружались в спор о самих себе. Инициатором встреч каждый раз была Эстер, она добивалась их с настойчивостью и мягкой уступчивостью, с неиссякаемым добродушием; оканчивались же они неизменно взрывом ярости профессора. И тогда они швыряли друг другу такие оскорбления, на какие способны только любовники.

— Да, кстати, Зени, а сколько ж вам теперь лет? — с улыбкой спросила Эстер; сняв черную шляпку перед зеркалом в их квартирке на улице Геллертхедь, она быстрыми белыми руками поправляла блестящие волосы, чуть-чуть растрепанные холодным предвесенним ветром. На ней была короткая каракулевая шубка, каждый завиток которой источал аромат ее французских духов, черная юбка и белая шелковая блуза с высоким воротом.

— Сорок восемь, — буркнул профессор, косясь на легкие движения рук Эстер вокруг светлых, высоко подколотых волос. Ему показалось, что ее гибкое сильное тело стало еще стройнее за те десять дней, что они не виделись; Эстер выглядела молодой девушкой.

— Сорок восемь, — повторила Эстер. — И вы не боитесь?

— Чего?

— Что скоро состаритесь… Если будете так менять своих любовниц… Это уже не для вас, Зени.

Профессор промолчал. Прохладный голубой взгляд Эстер изучал его лицо. — Знаете ли вы, что очень постарели, пока я была в родных краях? Пора бы уже вам угомониться.

— То есть? — спросил профессор. Страх перед старостью доставлял ему немало беспокойных минут, особенно с тех пор как он сошелся с Юли, чья прелестная, нескладная и пылкая молодость постоянно напоминала, что сам он близится к пятидесяти. — То есть как угомониться?

— Ну, жениться, — пояснила Эстер. — А кто же все-таки эта счастливая девочка?

— Тебя это не касается, — проворчал профессор.

Эстер ему улыбнулась. — Да уж скажите мне, Зени!

Профессор молчал.

— Ну-ну, скажите, и я не стану ни о чем больше спрашивать, — смеялась Эстер.

— Могла бы уже знать меня настолько, — проговорил профессор, и его огромный двойной лоб потемнел от гнева, — знать, что ни просьбами, ни угрозами меня ни к чему не принудишь.

— Она хоть девушка?

Профессор не ответил.

— Сколько ей лет?

— Это тебе к чему?

— Из какого молока творог выйдет, по времени сказать можно, — объявила Эстер, ставя на швейный столик у окна бутылку рейнского и два стакана, затем на скамеечке для ног устроилась напротив профессора. — Я ведь только о вас забочусь, потому и спрашиваю.

— Восемь месяцев не заботилась, не заботься и впредь! — угрюмо бросил профессор.

Эстер засмеялась. — Но сколько ей лет, сказать-то можно?

— Думаю, двадцать два, — проговорил Фаркаш недовольно, впрочем, не без наивного мужского тщеславия. — А может, двадцать четыре.

Эстер улыбнулась ему. — Будем считать, двадцать четыре, — хотя знала точно, что Юлия Надь родилась в 1912 году, — даже так она вдвое моложе вас, Зени. Такая молодая девушка не для вас.

Профессор опять вскипел. — Ну, хватит! Я пришел сюда не за этим. Что ты собираешься делать с Иваном?

Поставив локти на высоко подтянутые колени, Эстер снизу смотрела профессору в лицо. — Не удастся вам управлять ею, Зени, она вырвется из ваших рук. Через три-четыре года вы уже старик для любви, она же только-только войдет во вкус.

Голос у профессора стал резким, высоким. — Оставим в покое мой возраст! Ты тоже не вчера родилась, душа моя.

— Конечно, — согласилась Эстер. — Потому мы и подходим друг другу.

Профессор глядел на нее, онемев. Эстер улыбалась.

— Пора бы уже довольствоваться одной, Зени! Пора!

— Вот именно, — хмуро проговорил он. — Да только это будешь не ты.

— А жаль, — певуче протянула Эстер. — Потому что эта маленькая шлюшка через год наставит вам такие рога, что небо с овчинку покажется.

— С тобой я уж привык, — с горечью сказал профессор.

Эстер пожала плечами. — Зачем позволяли?

— А что я мог сделать? — взревел профессор, багровея до самых волос. — И ты еще укоряешь меня за то, что принимал тебя после всех твоих пакостей!

— Все же я каждый раз возвращалась к вам, — заметила Эстер, опустив подбородок к коленям и обратив к профессору ясное девичье лицо без единой морщинки. — Но эта кривоногая шлюшка бросит вас, когда ей надоест.

— Откуда тебе известно, что кривоногая? — похолодев, спросил профессор.

Эстер засмеялась. — Говорили.

Профессор так стукнул кулаком по столу, что стакан испуганно подпрыгнул. — Выслеживаешь? — рявкнул он хрипло, и губы задергались от ярости. — Ну, так смотри же у меня, черт бы побрал все на свете, если я поймаю тебя однажды…

Эстер сидела все так же спокойно и смотрела на профессора. — Тогда скажите сами, кто эта шлюха?

— Шлюха? — повторил профессор, белый как стена. — И это говоришь ты? Ты смеешь произносить это слово? О девушке, которая не приняла от меня ни единого, даже самого грошового подарка?

— Значит, девушка! — спокойно заметила Эстер. — Так ведь я тоже никогда и ничего не принимала от других, только от вас. Или нельзя было? Может, лучше, чтобы мой муж платил за этот халат, в котором мы тут с вами куролесим?

— Твой муж? — с бесконечным презрением сказал профессор. — Тот, кто из меня… — Он не договорил, встал. — Сядьте, Зени! — мягко проговорила Эстер и указательным пальцем легонько ткнула профессора в колено. — Вы правы, я говорю гадости. И ведь ничего от вас не хочу, и ваши деньги мне не нужны, хочу только проститься с вами мирно. Я вернусь в свою деревню, как-нибудь проживу на той земле, которая прокормила мою мать. И больше не скажу ничего дурного об этой кривоногой шлюшке, которая вскружила вам голову, потому что влюбилась в ваши деньги да в ордена и решила женить вас на себе… Или вы вправду думаете, Зени, что молодая девушка может влюбиться в мужчину, который на тридцать лет ее старше?

— На тридцать? — бормотнул профессор. — В худшем случае на двадцать четыре.

— Ну, двадцать четыре, — согласилась Эстер, склоняя голову, чтобы профессор не увидел сверкнувшей на зубах усмешки. — Когда я полюбила вас, вам было двадцать два года.