Страница 22 из 33
– Поделим, Севастьяныч, россыпь.
– Нет у меня ничего, Гриха.
– А слышно было, не раз ходил в Саяны.
– Ходил. За зверем.
– Не затем, было слышно, ходил… Золото приносил… Вижу, как по ночам стережёшься. Сознайся… Мне твоего добра много не надо.
После разговора с Гришкой Данила, почуяв недоброе, перепрятал добычу. Вовеки не увидеть её пришельцу! Придумка Данилы ловка. Не соблазнится Гришка украсть кожаный мешок с пшеничным зерном, куда опустил золотую россыпь.
Выследил каким-то образом бес рыжий, куда ходил проверять Данила свой тайник. И вот пришёл час: Гришка вытянул из укромного местечка ссыпанные по-крестьянски в холщовый мешок золотые камешки и утёк на Даниловом молодом быстроногом мерине.
Решение Даниле пришло тут же, как удалился от двора так и не понявший ничего толком Феопент. Надо пойти по Гришкиному следу. Не скрыться бандюге! Данила исходил всю тайгу, знает чужие тропки и свои наторил. А Гришка – пришелец, в тайге слепец.
О своём намерении Данила никому не сказал. Обмолвиться, значит, открыть тайну и самому подтвердить, что в один счастливый миг он, Данила Севастьянович Егоров, в глухом затерявшемся в безбрежных Саянах распадке открыл не открыл, а нашёл золотоносную россыпь. В таком местечке, где до него человеческая нога не ступала. Он, Данила, хозяин своей находке и распорядится по своему усмотрению. Здорово мужику подвалило… Подвалило и отвалило…
Собирался Данила в дорогу недолго, бросил в суму суток на трое харчей, закинул за плечо берданку – и восвояси. Перед самым отходом наказал Саньке, сынишке, стеречь дом и ни перед кем шибко не распространяться, где отец. Отправился в тайгу посмотреть капканы – и всё. Когда придёт, неизвестно. Уже у калитки вспомнил Данила о Чёртике, спустил с цепи, рукой махнул в сторону тайги: туда… Пёс, чёрный, как ворон, с острым носом и длинными ногами, с радостным визгом выпрыгнул из ограды и побежал, принюхиваясь к дороге.
Гришка с самого начала, как только вломился в таёжную чащу, взял забросистой петлёй. Понял это Данила сразу, ибо Чёртик не мог ошибиться – обежал опушку полукругом слева, потом также – справа, в глубь, в глубь тайги – к Бутровскому хребту. Туда, безошибочно туда! Верный ориентир взял Гришка, видать, хаживал тут. Тропа самая доступная для конника, другой такой поблизости нету, и если осилить перевал, просто затерять след навсегда. Ошибся Данила, что Гришка рыжий – слепец.
Первую ночь провёл Данила в балагане, пристроенном под дуплистой столетней сосной. На заре, когда едва стала распознаваться голубеющей полоской тропинка, двинулся дальше. Шёл не торопясь, прислушиваясь к тайге, её разговору. Вот, кажется, тот отвилок, по которому вышел Данила к берегу безымянной речушки и напал на золотоносный родник.
…Берег остро скрежетал под ногами замертвевшей галькой, и Даниле показалось, что идёт он по волшебному скрипучему полу в пристанище каких-то таинственных существ. Вдруг глаза ослепил пучок яркого жёлтого света. Данила приостановился, отвёл взгляд в сторону – свет жёлтый пропал. Что за привидение? Не промаячило?.. Потом он снова, осторожно поворачивая голову, уловил встревоживший, отбрасываемый берегом, неотразимый луч света. Галька играет на солнышке, решил Данила и было успокоился. Такие, должно быть, здесь камешки – яркие, цветистые.
Не отвлекаясь от забавившей его мысли, он глянул себе под ноги и опять взяло недоумение: почему-то тут камни – обыкновенные камни. А ну-ка? Данила ускорил шаг. Укорачиваясь, искрясь червонными бликами, потянулся ему навстречу жёлтый лучик… О-о! Данила не смог удержаться от тревожного восторга и, ослеплённый мечущими в его глаза искрами, упал на берег, распластав руки. Это же золото!.. Золото!.. Данила опомнился от прикосновения к щеке холодноватой пёсьей морды, поднялся и собрал на ладонь несколько тяжёлых горошин. Попробовал на зуб, как бывало пробовал перед косьбой на спелость пшеничное зерно. Цветом то и другое походили, твёрдостью были неровня.
Некоторое время Данила сидел на гальке возле золотой россыпи, опасаясь пошевелиться. Он словно бы опасался, что от его неосторожного движения спрячутся волшебные камешки и грустно станет без их весёлых пляшущих искорок, доселе никогда не виданных. Чёртик лизнул руку, на ладони которой лежали золотинки. Данила с любопытством посмотрел в доверчивые пёсьи глаза и понял, что Чёртик зовёт его домой: находились, намаялись вдоволь – пора в обратный путь.
– Глупый ты, Чертёнок, – дружелюбно заговорил Данила. – Ничего не понимаешь. Зовёшь домой и правильно делаешь, что зовёшь, но лучше бы сказал мне, безграмотному крестьянину, что же делать с этим добром… Ты видишь: мы с тобою сидим у бесценного клада. Говори: куда его деть? Собрать в котомку да унести домой? А что с ним дома?.. Это же не пшеничное зерно – не посеешь.
Пёс поводил носом, прищурив глаза, и вроде ответил растерявшемуся хозяину на своём собачьем языке: «Ты шибко, Данила, не печалься: клад не твой, его припасла природа, а ежели случаем наткнулся, увидел, так скажи людям. Не зарься сам, не жадничай».
Данила скинул с плеча котомку и, потеснив Чёртика в сторону, начал золотую россыпь сгребать и ссыпать. Делал это неторопливо, степенно, играючи, и на лице его одухотворённом детская улыбка праздновала. Почему-то казалось Даниле, что сейчас он не на берегу безымянной речуги таёжной, а на своём крестьянском току. И сгребает не песчинки золотые – ядрёное зерно пшеничное. Лопата деревянная так и ходит по глянцевитой ладони гумна, вырос закурганился островерхий ворох, в нём зёрнышек миллионы. Это – его труд, его богатство.
А искры-песчинки? Зря протянул Данила к ним руки, запачкал. Никогда он не был падок на добро чужое, и сейчас оно не нужно, хоть и нет теперь при Даниле его прежнего достояния. Память о нём опять всколыхнула, отбросила в прошлое. Не хотел так вот Данила бередить понапрасну душу свою, а куда денешься, волей-неволей золотистый галешник маячит ворохами пшеницы, из-за которой кое-чем поплатился Данила.
…Попал он в эти места не по своей прихоти. Запротестовал, когда дело коснулось твёрдого задания. Отвёз бы властям положенное количество хлеба – и был бы спокоен. Да по-своему захотел распорядиться, как привык распоряжаться за свою крестьянскую жизнь. Нашлась сила потвёрже, не устоял перед нею Данила.
День тот тревожный, круто повернувший жизнь, Данила запомнил крепко. Помнит и гумно, где всё происходило, и человека, с кем разговаривал не первый раз.
– Данила Севастьяныч, вам последнее слово: не отвезёте хлеб – пойдёте под революционный суд, – говорил тот человек с револьвером на поясе. – Советская власть не может мириться с теми, кто встаёт на её пути супротив.
– Хлеб нужен? Берите!.. Только и мне он тоже нужен, – ответил тогда Данила, а спорить больше не стал.
Через сутки дом опустел, подался Данила в иные края, где думал продолжить свою независимую ни от кого крестьянскую жизнь. Слухи привели в безвестное ему ранее отдалённое село в отрогах древних Саян.
Жизнь свою Данила повёл вроде по-прежнему – без суеты, вдалеке от придирчивых представителей власти. В просторной долине нашлось для него несколько десятин свободной земли – распахал. Добыл плодовитых семян пшеницы – хлеб стал хороший выращивать. Однако спокойной жизни не получилось.
Шум на улице Данила услышал, как только загасил слабо светившую пятилинейную керосинку и лёг спать. Вначале подумал: поднялся ветер, стучит ставнями, полотнищами ворот. Ветер – привычный осенний странник. Гуляет по оголённым лесам, опустевшим пажитям. Собирает по селениям летнее тепло – скоро зима, теплу оставаться незачем.
Данила прислушался: шум не от ветра. У ворот – конский топот, осторожный людской говор.
В ставень постучали. Данила вышел на крыльцо.
– Кого Бог послал?
– Свои, батя.
– Что-то не признаю.
– Да хоть и чужие – не бойся. Не тронем. Нам всего – отдохнуть часа три-четыре самим да и лошадок покормить надо.