Страница 21 из 33
Я поглядел на выкрапленные в коричневом камне-песчанике буквы и смолк в недоумении. За буханку хлеба убит человек! Невероятно! Можно согласиться: сгубили за горсть золота. А за ковригу хлеба? Где и когда?
На голый пригорок, примыкавший к кладбищу, вышел и, приглядываясь к нам, остановился мальчик. Данила заметил его и пояснил:
– С-сынишка м-мой. С-санёк. Х-ходил в б-боярышник, – поманил рукой: – И-иди, С-санёк!
Он ястребком сорвался с места и, размахивая руками, вприпрыжку пустился к нам.
Вблизи Санька показался мне мальчиком рослым и плечистым, с похожим на отцово лицом. Обут в новые ичиги. Коренной сибиряк!
Данила спросил:
– Н-не набрал, в-вижу, боярки?
– Не поспела. Мороза не было. А такую зачем рвать? – деловито ответил Санька.
– П-правильно, С-санёк, – ласково поглядел на сына Данила.
По дороге к дому Данила продолжал рассказывать историю своего села. Основали его в тихом укромном местечке сбежавшие из-под каторжного конвоя мужики. Сколько их было – неведомо. Построили зимовье, занялись хлебопашеством и промыслом зверя – поблизости от поселения, в таёжных дебрях Саянского хребта. Приманила беглецов плодородная долина, и поселение своё нарекли они звучно – Хлебное. Разрастался хуторок, дымил трубами и манил путников неповторимым ароматом хлебного злака. Манил, пока не случилась беда…
Возмездие
По долине бродил с Ефимом Тихонычем до самой темноты. Пооблазили все поля, лощины. Трав понабрали всяких, связали в снопики и положили в дорожную сумку – явимся домой не пустые. А всё же сердце точила досада: не нашли того, за чем ехали, – злаков. Так уж, объяснял мой проводник, всё пошло с изначала дороги. На речуге чуть-чуть не распрощались с жизнью и после, когда добрались до затаённого места, очутились у заброшенного пепелища. Кто-то из нас был нефартов. Ефим винил себя, что, мол, накануне отъезда вечером поссорился со старухой. Она, его жена Дорина, настаивала Ефим винил себя, что мол, накануне отъезда, вечером поссорился со старухой. Она, его жена Дорина, настаивала взять с собою образок благодетельницы святой Марии, а Ефим просмеял: «Гм! Молодуху б присоветовала лучше… Што, меня мёртвая икона согреет?» – Плюнула вслед Дорина, отправила к чертям.
Я знал, что говорит всё это Ефим ради шутки, развеселить меня, а сам думал ещё и о другом: напрасно не послушался он старухиного наказа. Пусть бы всё было, как хотела, мы б от этого ничего не приобрели и не потеряли – спокойна была бы за сочувствие в удаче Дорина. Теперь же, представлял, сидит она вечерами на лавочке возле калитки одна-одинёшенька и бранит заодно с непослушным мужем и меня – путешественника, соблазнившего старика в неведомый путь.
Данила нас поджидал, сидел на лавочке возле открытой калитки, опершись локтями на остро высунутые колени, кучкой пепла отсвечивала седая его борода, тёмными провалами обозначились запавшие глазницы.
– Милости прошу, добрые люди! – поприветствовал он нас, вставая. – Пора на ночлег…
– Место-то сыщется? – спросил Ефим.
– А то как же. Эвон в хату – пуста, хоть в завозню – душ пятнацать поместится. Тут, в завозне-то, воздух здоровей – свеж и чист, крепко поспите. Да проходите, добрые люди, проходите, – повторил Данила. – Чайку сварим, попьём.
Большой костёр радушный хозяин развёл посреди ограды, на подпаленную рогатину чайник повесил – над самой куделью пламени. Сели на чурбаки. Данила к нам попривык, понял, что люди безобидные, зла ему не причиним, и сидел с нами, как с давно знакомыми. Перед огнём его седая бородка преобразилась в розоватый снопик и здоровый глаз стал другим – веселее и подвижнее. Даже голос переменился, перестал подсекаться и дрожать, и на коленях спокойно лежали руки.
Перед ужином Ефим расщедрился по шкалику водки. Хозяин оценил добродетель как вредное излишество и стал отказываться: к зелью-яду отвращён смолоду, не привык, а теперь совсем ни к чему. Да не тот человек угощал, чтобы Данила сумел найти довод уклониться.
– Веруешь в Бога, Данила Севастьяныч? – спросил Ефим.
– Хаживал в церквушку, молился. Ему, Всевышнему. Хоть и не видывал, а молился.
– Так вот, за его здравие. Держи!
Не успел Данила опрокинуть стаканчик, слёзно закашлялся: «Ну и водица», – а когда прокашлялся, пришёл в себя, заметно повеселел и на слово не заскупился.
Много порассказал Данила в тот вечер разных историй. Для летописи моей сподобилась одна, другие со временем отошли в сторону, завязей плодовитых не дали. Для тех, кому придётся читать когда-нибудь записи, замечу, что не ручаюсь, всё ли правда в этой истории: записываю, как слышал.
…Произошло это студёной январской ночью. В подёрнутое кружевным льдом окно Данилиного дома постучали.
– Кто? – отозвался ещё не успевший крепко уснуть Данила.
– Прохожий… Спаси, родной, грешную душу. Обогрей. Данила больше не спрашивал: в такую стужу держать человека под окнами не по-людски. Накинул на плечи полушубок, на голые ноги надёрнул собачьи унты и вышел в сени, отодвинул засов.
– Входи… Морозец нынче…
Когда пришелец едва отошёл и челюсти его перестали выбивать частую дробь, Данила решился спросить:
– Откуда, не секрет, путь держите?
– Долго рассказывать, хозяин… А для сведенья, чтоб никакого сумненья не было, ухожу от бандитов…
– Партизан, выходит?
– Партизан. Красный партизан, – помялся, оглянулся: в доме только хозяин, да на полатях спит подросток.
– В переделку под Бадаром попали: отряд наткнулся на засаду. Всех нас, молодчиков, перестукали. Как воробьёв на току… Мне посчастливилось. Правую ногу чуть только прихватило.
– Вот какая оказия! – посочувствовал хозяин. – Помощь, поди, нужна какая. А то… Как тебя звать-величать?
– Григорием… О ране не беспокойтесь: сам перевязал… Пустяки. Заживёт. Не такие, бывало, видел у дружков – зарастали. Народец мы дюжливый.
– Лошадка-то была?
– Под пулю попала.
– А винтовка? Гранаты?
– Куда с ними, пешему? Припрятал до времени. У вас-то как тут – тихо, мирно, банд не слышно?
– Бывает, заглядывают. Стороной не обходят.
– Що им здеся делать?
– Всё сообщников ищут.
– Знают, должно, что отзывчивые тут люди?
– Может, и так, а может, и наоборот…
Такой был разговор у Данилы с пришельцем морозной январской ночью. Утром Гришка засобирался в дорогу – отговорил сам хозяин, мол, лучше переждать, может, схлынут морозы, да и сил надо человеку набраться после ранения. Остаться гость согласился охотно.
…В ту ночь спал Данила мертвецки. Вечером справлял поминки по жене Федоре. Пришли соседи посочувствовать преждевременно овдовевшему мужику, в тепле засиделись, разомлели. Данила, дождавшись ухода гостей, залез на печь и уснул. Гришка Безродный, вроде основательно подвыпивший, расстелил свой зипунишко на топчане, лёг отдохнуть. Лежал недолго, почуяв, что сон взял Данилу крепко, встал, вышел на улицу. Ночь была тихая, лунная, и Гришка подумал, что сегодня самый удачный момент свершить задуманное…
Проспавшийся Данила увидел утром пустую конюшню, потом кинулся в завозню – посмотреть драгоценные припасы. Дрогнув от приступившей разом обиды, Данила неуклюже повалился на землю. Обворовал злодей, Гришка! Старик Феопент, сосед, заглянул в ограду, когда Данила уже ясно всё понял. Гнедка, справного выездного коня, угнал Гришка Безродный!
– Вот рыжая стерва! Чтоб ему… За что же он тя, Данила, невзвидел? Данила отмахнулся, скорчился, словно от боли, и, ощупывая своё тело, всё ещё лежал в немощи:
– Принеси, дедусь, снадобья… Чую: разрывается сердце…
– Мне не жалко, да снадобье-то тебе не нужно: здоров ты и невредим.
– Рази? – Данила шевельнул плечами. – А вот чую: в груди что-то вроде оборвалось.
– От испугу, надо быть, что приключилось.
Данила замолчал, сосредоточился, прислушиваясь сам к себе, успокоился – ничего страшного. Всполошила опять пропажа драгоценного клада. Это о нём всё время допытывал рыжий Гришка, не давал покою Даниле.