Страница 23 из 33
В сумерках не сразу узнал Данила среди приезжих знакомого мужика. Прохор Дубов!.. Боже мой, кого вижу! Крепко пожал руку, дружески похлопал по плечу. Не виделись, прикинул в уме Данила, лет десять – пятнадцать… Прохор раздался в плечах, заматерел.
Спешились другие конники, поздоровались с Данилой за руку – вроде бы мужик неплохой, с Прохором разговаривает охотно, по-свойски.
– Так што, Севастьяныч, с ночлегом не откажешь? – спросил Прохор.
– Куды деваться? Вас сколя тут, молодцов?
– Дюжина.
– По половине, на две хаты разделимся. Одни – ко мне, других, можно помене, трёх-четырёх, к Аниске Гребневой определим. Вдова. Живёт почти рядом, через дорогу наискосок.
Отец Прохора Павел Егорович жил на Заплываевской, соседней с Даниловой, заимке, в округе слыл домовитым и хлебосольным хозяином. Частенько бывал у него в гостях Данила, шутил-разговаривал с парнем-подростком, вихрастым шалунишкой Прошкой…
А больше свидеться было будто и не суждено – уехал, покинул Данила родной угол.
Прохор около года прослужил в колчаковском ополчении. Тоска… Смуть… Тоска – по родному дому, смуть – от неизвестности, что ждёт впереди. Одно в душе негасимое желание – скорее на родину! Ждут мать и отец – пахать землю, вести хозяйство. Ждёт невеста Настя.
Покинул ополчение Прохор на безлюдном полустанке под Тайшетом. В утренней полумгле никто и не заметил, как он спрыгнул из тамбура вагона и скрылся в лесу. Ушёл без винтовки, с малой долей, на самый крайний случай, дорожного харча. Не попутчик боле Прохор адмиралу Колчаку – дороже всего на свете мирские дела!
Не более года в доме шло по-людски, обычаем неторопливой, выверенной наперёд умом и опытом крестьянской жизни. Набирался Прохор от отца смекалки – соседи завидовали его смелой мужицкой разворотливости. В поле, на скотном дворе – Прохор хозяин. Свой! Зряшной работы нету, всё нужно и важно. На подворье – удойные коровы, две пары сытых лошадей, есть уже и конная сеялка, и жатка, на гумне – молотилка. Хлебом полны амбары…
И всё, как в пропасть, рухнуло на глазах. Обор подворья местные активисты начали со скота – угнали коров, лошадей, потом добрались до машин, домашней одежды и утвари.
За противодействие представителям новой власти хозяин подворья Павел Егорович Дубов был сослан, мать не пережила издевательства и унижения.
Увидела Федора Семёновна в «комиссионке» своё подвенечное платье, в городе купленные оренбургскую шалку да плюшевую жакетку (сама осталась в холщовой юбчонке) – зашлось от обиды сердце, смертельно заныла душа. Кто поймёт? Кто утешит? Еле-еле добралась домой, шла на своих ногах, а дальше держаться – повалила крутая хворь – уже не смогла.
А красавица Настя? Отвернулась она от колчаковского прапорщика Прохора Дубова.
Поздними вечерами, а иногда и днём стали являться к Прохору недовольные произволом мужики. Говорили возмущённо: «Срам! Позор! В скотину мужика превратили. Пора сказать: «Хватит!..»
В отряд набралось около сорока человек…
Под Бадаром отряд прапорщика Прохора Дубова встретился с чоновцами. Перестрелка длилась часа полтора. Убитые были с обеих сторон, больше – из сподвижников Прохора. Отряд отступил. По просёлкам, опушкам перелесков и падям ехали пораженцы, пока не наступило время ночлега.
…Время – за полночь. Разговору не видно конца. В Даниловой груди клокочет тревога:
– Прохор, куды теперича?
– За кордон.
– Куды?! Чужая земля!
– И тут всё родное стало чужим. Душа не на месте – оторвали от корня… Революция… Классовая борьба… Брат на брата, село на село… Что ж тогда человек на земле значит? Не для того же рождаются люди – сводить в могилы друг друга! Не могу это видеть, батя! Не могу!
– Буря утихнет, Прохор. Я так думаю: отыщут люди свою пристань. Не сёдни, так завтра.
– Сыт по горло и тем, что подали.
Данила не спал – сидел на крыльце, выходил за ворота, прислушивался: нет ли погони? Обнаружится – поднимай тревогу да провожай поскорее гостей.
Утро явилось хмурое. По всему было заметно: соберётся первый в этом сезоне снег.
Лошади стояли в ограде готовые в путь. Прохор спросил, какая дорога надёжней. Данила ответил – та, что проходит через Бугровский хребет.
Проводив гостей, Данила с Федосьей насилу успокоились. Кого приветили на ночлег? Супротивников новой власти! Кто поверит, что он не враг новой власти и не виноват, что приютил земляков.
После отъезда случайных гостей не прошло и получаса – затрещала завозня вдовы Аниски.
К её избе сбежались Феопент, Архип и Агафья Багровы, трое Коршуновых – Анисим с Прасковьей да их десятилетний сынишка Федотка. Данила распорядился – кого куда: одних носить воду с Нии, других из колодца.
Федосья далеко ходить не могла, встала с Федоткой поближе, у колодца. Такая беда – каждому надо что-то делать. Колодец глубокий, бадья поднимается тяжело. Федотка помощник робкий, вьётся вокруг шеста, норовит захватить – дотянуться не может. Огонь уже показался над крышей завозни… Ветер с Нии тянет в сторону длинного ряда домов. Федосья торопится, не слышит крика понявшего опасность Данилы – бросить бадью и отойти от места пожарища…
А пламя рванулось дальше, охватило ещё несколько построек, шло и шло, пока не наткнулось на покрытый свежим снегом пустырь.
Федосья еле-еле забрела в избу, легла на кровать и была теперь в судорожном трепете – мучилась преждевременными родами. Возле неё, плача, растерянно стоял Санька. Данила поспешил за бабкой-повивалкой. А в это время уже совсем изнемогшая Федосья сказала Саньке последнее слово:
– Сынок, милый, прощай…
Печаль не вечна. Пережил Данила страшную беду и после находки золота на берегу безымянной речки жизнь его обрела вновь какой-то смысл. Данила повеселел, почувствовал не в теле, а где-то рядом, сбоку неизбывную силу, с нею он вроде связан был нитями, которые не видел ни сам, никто другой. Но Данила-то знал, что нити протянуты и оборвать их может только он сам. Да вот отыскался совсем другой человек – Гришка Безродный, лишил и силы, и чувства радости. Не пошёл бы Данила за вором, если бы не ощутил в душе тоскливой пустоты. Не надо ему никакого золота, лишь бы в сердце был покой.
…След Гришкин, как чуяла собака и предполагал Данила, уходил к Бугровскому хребту. К исходу второго дня, изрядно подуставший, Данила добрался до полузаброшенного охотничьего зимовья. Растопил печурку, прилёг. Вдруг пёс забеспокоился, подбежал к дверям и коротко взлаял. В ответ отозвалось конское ржание. Почудилось, решил Данила. Откуда в глухой тайге лошадь? Данила вышел из зимовья, нет не обознался – в таёжной тишине теперь явственно слышен запальчивый конский храп. Господи, неужели?
– Гнедко! – обрадованно позвал Данила. Вот он, голубчик! Прискакал. Мерин нервно прядал ушами, мелко дрожал припотевшим крупом. Разве бы отпустил Гришка меринка по своей волюшке? Добрался какой-то хитростью до уздечки да отпустит! Гришке надо было, чтоб Гнедко летел во весь дух всю дороженьку – и сегодня, и завтра: надо было ко времени поспеть к условленному месту, за Бугровский перевал, туда, куда ушли, где скрылись недобитые бандиты. Видно, Гнедко заподозрил что-то неладное в поведении незнакомого наездника, должно быть, вспомнил ту пору, когда его приучали к узде. Тогда не раз понарошке пытался он сбросить со спины хозяина, да жалел – ласковый был у него хозяин, плетью не стеганул ни разу, только в руках держал её для показа. А этот добрался – и плетью свищет, и удила дёргает, губы в крови.
В разбеге поднялся Гнедко на дыбы, чуть не лёг сам на спину – Гришка не удержался в седле и в растерянности опустил поводья. Того и надо было Гнедку, повернул по своему следу в путь обратный. Так или иначе сделал мерин, но Данила стал размышлять, как поступить ему дальше. Гнедко облегчил его положение.
На сей раз Данила хотел подняться пораньше, до зари, чтобы побольше времени провести в пути. Но вышел только с рассветом. В полночь забуровила метель, и, пока не развидняло, выходить не решился.