Страница 26 из 168
Башмак на лишившейся пальцев ноге болтался, как кавалерийское седло на кляче, норовя сползти, пришлось стащить его и набить носок тряпьем из обмоток. Едва ли это сильно облегчит ей ходьбу, она все равно будет отчаянно хромать точно старый пират, но, по крайней мере, сохранит способность сносно передвигаться на своих двоих…
— Капля крови, — нетерпеливо напомнил Лжец, ерзая в своей банке, — Это невеликая плата за мою помощь, кроме того…
Барбаросса фыркнула.
— Твою помощь! Напомни, если я ошибаюсь, твоя помощь привела предыдущих четырнадцать сук прямехонько к могиле! Охеренно мудрое решение — связываться с ублюдком, облажавшимся четырнадцать раз подряд!
Кажется, ей удалось уязвить самодовольного ублюдка или, по крайней мере, заставить его прикусить язык.
— Не мне тягаться с демоном, — проскрипел он, — Но я надеялся, если ты дожила до третьего круга, то должна соображать, как работает наука. Прежде чем зажигать огонь под пробиркой, надо накопить определенный объем данных, обобщить, найти закономерности и… Что это ты, черт возьми, делаешь?
— Собираю то, что принадлежит мне.
Гомункул издал возглас отвращения.
— На кой хер тебе сдались эти куски мяса? Оставь их для фунгов! Или ты думаешь, что найдешь в Броккенбурге швею, которая возьмется пришить их обратно?
Как странно — ее отсеченные пальцы, раскатившиеся по брусчатке, казались почти невесомыми, но для того, чтобы взять каждый из них ей требовалось приложить изрядное усилие — точно это были крохотные слитки свинца…
Оставить пальцы прямо здесь? Ну уж нет.
Фунги, бесспорно, хорошо справляются со своей работой, подчищая все, что хоть сколько-нибудь отдает плотью, но в этом городе до черта сук, которые будут рады заполучить кусочек мяса милашки Барби — чтобы потом использовать его для наложения проклятия или скормить какому-нибудь демону. Нет, она позаботится об этом сама…
— Быстрее, черт возьми! — Лжец нетерпеливо постучал лапкой по стеклу, подгоняя ее, — Не хочется торопить тебя в таком важном деле, как прощание с кусочками собственной плоти, но вынужден заметить, юная ведьма, если ты и впредь будешь растрачивать время столь никчемным образом, уже очень скоро тебя ждут новые утраты. И куда более неприятные.
Мысль об этом и так зудела, как обломок рапиры, застрявший меж ребер.
Новые утраты… Демон будет обгрызать ее, как экономный мясник — коровью тушу, отрезая по небольшому кусочку за раз. От одной только мысли об этом хотелось размозжить голову о каменный угол. Черт, ей определенно не хотелось знать, что последует дальше. Но если крошка Барби и заслужила чем-то право на существование, так это тем, что никогда не позволяла себе идти на поводу у страха. Она должна знать.
— Лжец…
— Что? — почти тотчас отозвался тот, все еще брюзгливым тоном, — Рассказать тебе какую-нибудь поучительную историю, подходящую моменту? Может, притчу или…
— Что будет дальше?
— Ты хочешь знать…
— Те четырнадцать, что были до меня — чем они закончили? Я имею в виду последние их часы.
Гомункул заколебался. Она отчетливо ощущала, как его крохотное тельце елозит в банке, будто пытаясь принять удобное положение. Наверно, чертовски непросто обустроиться в домике, который состоит из одного только гладкого прозрачного стекла…
— Ты в самом деле хочешь это знать?
Нет, подумала Барбаросса, не хочу. Но я должна.
— Да. Он так и будет отрезать от меня по куску?
Гомункул вздохнул.
— Нет. Я уже говорил тебе, он не просто садист, он…
— Зодчий плоти. Я помню. Что дальше?
— Первые три-четыре часа Цинтанаккар больше забавляется, чем работает всерьез. Обвыкается в своем новом жилище, пробует тебя на вкус изнутри. Распускает невидимые щупальца в твоем теле. Пальцы, уши, желчный пузырь, легкое, глаз… Никто не знает, что он выберет своим следующим блюдом. Настоящая дрянь начинается после. Офтальмия, первая жертва. К исходу пятого часа ее тело стало покрываться фурункулами, огромными, как орехи. Они нестерпимо зудели, заставляя ее метаться по городу, от этого зуда не помогали никакие порошки и заклятья. А когда они лопались…
Рука Барбароссы дрогнула, выпустив отрезанный палец — тот поскакал по брусчатке, точно хлебная крошка.
— Что?
— Глаза. Внутри каждого из них был глаз. Вполне человеческий глаз, с интересом наблюдавший за тем, как Офтальмия воет от ужаса и боли. Десятки, сотни фурункулов… Тысячи новых распахивающихся глаз… К исходу шестого часа она была похожа на сгусток слизи, липкую глыбу, состоящую из огромного количества слипшихся глазных яблок. И все это время она продолжала чувствовать боль.
— Сука…
— Полимастия, жертва номер восемь. Цинтанаккар наградил ее проказой. Такой агрессивной и быстро развивающейся, что к концу своего путешествия она походила на труп недельной давности, выкопанный из земли. Черт, она и кричать-то не могла, ее голосовые связки изгнили, но поверь мне, отчаянно пыталась до самого конца.
Барбароссе удалось совладать с непослушным пальцем, но ее собственные, те, что еще оставались при ней, ощутимо дрогнули.
Сука. Сука. Сука.
— Киста, жертва номер двенадцать. Все ее суставы начали выкручиваться, точно мокрое белье, выгибаясь под неестественными углами. Кое-где образовывались новые. Прохожие шарахались от нее, когда она, воя от боли, металась по темным улицам — она походила на огромного паука…
— Хватит! — приказала Барбаросса, — Хватит этого дерьма.
— О, это еще не самые плохие варианты развития событий, юная ведьма, — гомункул мрачно хохотнул, — Если желаешь, я расскажу тебе, чем кончили остальные.
Она ссыпала пальцы в кошель, туда, где звенели, смешавшись с монетами, ее зубы. Дьявол. Если она в самое короткое время не разберется с монсеньором Цинтанаккаром, устроившим уютный домик у нее в печенке, ее кошель рискует оказаться набитым под завязку. Вот только не монетами, как в ее мечтах, а кое-чем другим. Кусочками крошки Барби, которым не сиделось вместе…
Котейшество. Если кто-то в целом городе и может ей помочь, то это не разглагольствующий ублюдок в банке, а она. И она доберется до Котейшества даже если идти придется обрубками ног по кипящей смоле.
Барбаросса с трудом поднялась. Опираться на искалеченную ногу было больно — невообразимо больно — но ей удалось сделать шаг. И потом еще один. И третий. Она пошатывалась, хромала, в ступню на каждом шагу вонзались зазубренные иглы, превращая его в пытку, но все же она могла идти. А это значит — она будет идти.
— Прикрой пасть, — посоветовала она гомункулу, вновь взваливая мешок на плечо, — Я уже вижу башню Малого Замка.
Малый Замок располагался в небольшой низинке, скрытый со всех сторон изгородями, заборами и домами, но его единственная башня гордо вздымалась ввысь — тонкий перст, хорошо видимый в любую погоду на фоне неба. Несмотря на то, что башня не была украшена флагом — Вера Вариола не признавала гербов — выглядела она вполне внушительно, по крайней мере, на известном расстоянии.
Жаль, все остальное порядком портило это впечатление.
Малый Замок был невелик, несимметричен и, пожалуй, что неказист. Выстроенный в два этажа из темного, посеревшего от времени, броккенского камня, он давно потерял большую часть признаков, позволявших ему в стародавние времена считаться фортификацией. От боевых галерей, опоясывавших его когда-то, уцелела лишь половина, да и та давно лишилась боевых зубцов, превратившись в подобие опоясывающего здание балкона. Зато окна остались узкими, не раздались вширь, как это часто бывало со старыми замками, забывшими свое предназначение, а кое-где в каменной толще еще можно было разглядеть заложенные кирпичом машикули.
Малый Замок. Пусть он не годился даже в подметки грозному «Флактурму» или роскошному «Новому Иммендорфу», но Барбаросса, хоть и не сразу, научилась находить в нем своеобразное очарование. Он был похож на старого ландскнехта, но не такого, какими их изображают в гравюрах на стенах ратуши — молодцевато расправленная грудь, сверкающие доспехи, орлиный нос, не подпорченный ни ударами палиц в забрало, ни застарелым сифилисом — а тихого и молчаливого, степенно доживающего свой век за кружечкой и картами.