Страница 25 из 168
Может, она наступила на демона? На какого-нибудь крохотного, спешащего по своим делам, адского духа, посыльного или праздного гуляку? Это было бы куда хуже. Одна сука, говорят, нагрузившись дешевым вином в Унтерштадте, наступила на хвост какому-то мелкому адскому отродью — пикнуть не успела, как сапог на ее ноге лопнул, а сама нога превратилась во вздувшееся от гангрены месиво, в котором кости сплавились с мясом в единое целое, а уж запаха было…
Башмак был как будто бы цел, но в нем что-то болталось. Возможно, камень, подумала Барбаросса, шипя от боли и тихонько подвывая. Блядский камень, забравшийся внутрь. И не крошечный, кажется, а размером с хороший орех. Или даже два камня…
— Не делай этого, — Лжец тяжело выдохнул, — Черт, говорю же тебе…
Барбаросса опрокинула башмак, пытаясь вытряхнуть из него болтающиеся внутри камни, и те беззвучно раскатились по брусчатке. Не один, как ей показалось, не два. Три, четыре… Пять. Пять продолговатых камней, похожих на речные голыши, что иногда разбрасывает вокруг своего ложа бесноватая Хельме, несущая воды на юг. Бледные, кажущиеся в свете фонаря желтоватыми, они удивительно мягко рассыпались по мостовой, не породив того лязга, которого ожидало ухо.
Потому что не были камнями.
Барбаросса всхлипнула, впившись обеими руками в ногу. Только теперь она поняла, отчего обмотки, которыми плотно была оплетена ступня, болтаются, развеваемые ветром, отчего ступня полыхает, точно ее охватило жидким огнем, отчего воют, треща, ее несчастные косточки…
— Хватит, — буркнул Лжец, — Довольно выть. Ты лишилась пяти маленьких кусочков плоти, только и всего. И, насколько хватает моих познаний об устройстве человеческого тела, далеко не самых ценных для тебя.
Мои пальцы, подумала Барбаросса, борясь с инстинктивным желанием собрать ладонью рассыпавшиеся по камню голыши. Мои блядские пальцы. Они были перепачканы, к ним прилипли холщовые волокна и крохотные кусочки сена, желтоватые ногти порядком отросли — за всеми хлопотами она вечно забывала их обрезать…
— Мои. Мои пальцы, — она наконец смогла произнести это, давясь словами, — Он… он отрезал их. Отрезал нахер мои пальцы, понимаешь?
Не отрезал, подумалось ей, какой острый бы ни был невидимый нож, которым орудовал Цинтанаккар, он оставил бы порядочно крови. Но крови не было. Ее пальцы отвалились от ноги, будто блядские ящеричные хвосты, оставив на месте среза только посеревшую мякоть с тусклыми костяными осколками.
Лишившаяся пальцев нога не кровоточила, но болела совершенно чудовищным образом. Куда сильнее, чем если бы была распорота сапожным гвоздем или «чесноком». Некоторое время Барбаросса раскачивалась, сидя на корточках, стиснув руками щиколотку, будто боль, плясавшая огненными сполохами на бескровных обрубках ее пальцев, была змеиным ядом, которому нельзя позволить распространяться по телу. Блядские пальцы…
Она вдруг ощутила, как дрожит засевшая в грудине крохотная бусина.
Цинтанаккар шевелился. Ворочался, впитывая ее боль, как ворочается отложенная в плоть еще живой жертвы личинка. Барбаросса ударила себя кулаком под дых, пытаясь добраться до него, но едва не вышибла себе же дыхание. Глубоко. Слишком глубоко. Не вытащить. Не добраться.
Лжец мрачно хохотнул.
— Вы, люди, склонны уделять слишком много внимания отдельным кускам своего мяса, — пробормотал он, — У меня, к примеру, никогда не было такой роскоши, как пальцы на ногах, но я же не убиваюсь…
— Заткнись. Заткнись, коровий послед.
— Если тебе от этого станет легче, подумай о том, что Цинтанаккар мог взять в уплату другую часть твоего тела. Скажем, нос. Яичники. Или глаза.
Барбаросса набрала в грудь воздуха. Воздух был сырым, вечерним, отдающим выхлопом аутовагенов и едким магическим осадком, но это позволило ей немного унять пульсирующую в ноге боль.
Зубы, пальцы… Этот демон точно коллекционер, отщипывающий крохи от своей жертвы, чтобы собрать полную коллекцию. Только сегодня и для вас — полное собрание сестры Барбароссы, представленное в нашей выставке. Обратите внимание на то, как кропотливо собраны ее зубы, ногти, глаза, как уютно они устроены в витринах, как любовно вычищены и умащены ароматными маслами…
На миг ей показалось, что каменная твердь, на которой зиждется Броккенбург, эта гигантская опухоль, дрожит. Но это дрожали ее пальцы, впившиеся в брусчатку. Те, что еще не отделились от тела и принадлежали ей.
— Сколько?
Лжец ответил мгновенно, будто вышколенный придворный часовщик.
— У тебя осталось пять часов.
Барбаросса ощутила тяжелый гнёт в желудке. Херня. Время не может лететь так быстро. Цинтанаккар отвел ей семь часов и…
Первый час она потеряла, бегая от голема, бесцельно шляясь по улицам и рассиживаясь в трактире. Второй час посвятила выслушивая никчемные рассказы вельзера о старых добрых временах, слежке за Бригеллой и рассказу Лжеца о своем хозяине. Два часа долой, осталось пять. Все честно, клепсидра[1] Цинтанаккара, как бы она ни выглядела, скорее всего работала без подвоха.
У всякого уважающего себя демона есть целый арсенал грязных фокусов и трюков, который он пускает в ход против простофиль, мнящих себя демонологами и знатоками Гоэции, но они редко опускаются до прямого подлога. Это претит их извращенным, выпестованным в кипящем Аду, представлениям о чести.
Паскудно. Часы утекают сквозь пальцы точно монеты. Семь монет могут показаться небольшой, но горкой. Однако стоит отнять из них две, как их делается пять — уже не горка, но чертовски крохотная кучка чеканного металла. Моргнуть не успеешь, как пять превратится в четыре, в три, в две…
— У меня? — пробормотала она, осторожно пытаясь натянуть башмак на лишившуюся пальцев ногу, — Ты кое-то забыл, кусок несвежего мяса. Мы с тобой теперь в одной лодке, а значит, это у нас осталось пять часов.
Гомункул усмехнулся. И хоть она слышала этот звук уже не раз, он все еще вызывал у нее отвращение.
— Как мило. Стоило Цинтанаккару отрезать от тебя пару кусков мяса, как ты соизволила вспомнить про наш договор. Кстати, раз уж мы про него вспомнили, не худо было бы скрепить его во всей форме. Твоей кровью.
— Что?
— Кровь, — спокойно пояснил Лжец, — В моих жилах никогда не текла кровь, они пусты и холодны, но я знаю, что эта жидкость имеет очень большое значения для вас. Недаром именно ею полагалось подписывать самые важные соглашения. Не беспокойся, я не возьму много. Полагаю, одной капли будет вполне достаточно. Мелочь для тебя, но важное свидетельство для меня, подтверждающее, что ты всерьез относишься к нашему союзу.
Пытаясь натянуть на искалеченную ногу башмак, Барбаросса едва сдержала злой смешок.
Делиться кровью с этим выродком? Ах ты хитрый маленький ублюдок…
Допустим, от одной капли она не обеднеет. Милашка Барби за два с половиной года жизни в Броккенбурге оставила на его улицах так много крови, что уже можно было бы наполнить пивной бочонок. Черт, иногда она так щедро делилась своей кровью с Броккенбургом, что ее одежда превращалась в заскорузлое тряпье, которое Котейшеству приходилось отдирать от нее при помощи щипцов и плошки с горячей водой!
Но поить своей кровью существо в банке? Хера с два!
Во-первых, она еще не получила от него помощи, одни только чертовы остроты, которые уже порядочно истыкали ей бока, перемежаемые злорадными смешками и заковыристыми, выводящими из себя, вопросами. Во-вторых… Черт, Котейшество предупреждала ее на счет этого. Капля крови укрепляет связь между гомункулом и ее хозяином. Может, в некоторых случаях это и полезно, но этот выблядок — не ее ассистент, которому она готова доверить свои мысли. Не говоря уже о том, что только чертова безмозглая шалава осмелится связывать себя с существом, на банке которой рука предыдущего хозяина размашисто начертала «Лжец».
Нет, подумала она, пытаясь не обращать на пульсирующую огнем ногу, которую точно перемалывали зубами адские владыки. Нет, сморщенная ты сопля, кукла из человеческой плоти, мы с тобой не компаньоны. И будь я проклята, если позволю тебе связать нас воедино! Видит Ад, мы и так уже связаны крепче, чем стоило бы.