Страница 142 из 168
Вон Геката из «Черной Лозы» — сухая и холодная, чем-то напоминающая Каррион, невозмутимо вышагивает по мостовой, постукивая тросточкой. Она уже не в том возрасте, когда рядятся в кружева и фижмы, на ней неброский, мужского кроя, камзол, и длинные, не по моде узкие шоссы до щиколотки. Неудивительно, что она не щеголяет короткими юбками — левой ноги у нее нет до самого бедра — шальной демон, которого она заклинала, нащупал прореху в защитной пентаграмме и вырвался на свободу. Любой другой ведьме на ее месте пришел бы конец, но Геката, на тот момент прошедшая всего два круга обучения, сработала с хладнокровностью опытного демонолога.
Сунув озверевшему демону в пасть собственную ногу, она сумела дотянуться до гримуара и, пока тот увлеченно обедал ее плотью, произнесла нужные слова на демоническом наречии, чтобы схлопнувшаяся пентаграмма раздавила поганца всмятку. Ноги, понятно, было уже не вернуть, но едва ли ее это сильно печалило. Говорят, близкое знакомство с адской публикой и без того оставило на ее теле столько отметин, что она даже раздеться не может без помощи младших сестер. Будто бы ее шея и живот изъедены язвами, а грудь давно высохла от какого-то сложносоставного проклятья.
Геката никогда не ищет свежего мяса, она в полной мере сознает свои недостатки, кроме того, она выше этого. Геката предпочитает хорошие бордели Верхнего Миттельштадта, если она появилась в «Хексенкесселе», то только потому, что решает какие-то дела «Черной Лозы» или с кем-то условилась о встрече. В любом случае стоит держаться от нее подальше.
Катынь из «Половины Змеи» худа, бледна и красива холодной демонической красотой молодой луны. Эта как раз на охоте — вон как стреляет глазами по сторонам, едва сдерживая плотоядную улыбку. Точно голодная куница, пробравшаяся в загон, полный новорожденных крольчат. Подцепив девчонку — Катынь предпочитает молоденьких и худых, с короткими волосами — она обычно предлагает ей хлебнуть рацепуца из маленькой оловянной фляжки с рубином, которую носит в ридикюле.
Никто не знает, что за дьявольское зелье она там держит, но силы в нем больше, чем в той дряни, которую торопливо вливают в себя юные суки, околачивающиеся на Венериной Плеши, а может, и в той, что варят для себя искушенные сверх всякой меры в этом ремесле «флористки». Едва хлебнув, неосторожная девица чувствует легкий озноб и головокружение, а через два или три дня приходит в себя на вонючей койке в каком-нибудь унтерштадском притоне, ощущая себя так, будто все это время ее без устали сношала орда демонов.
Катынь может выглядеть холодной сукой, но страсти в ней много, очень много. А еще она немного сентиментальна, хоть по ней этого и не скажешь. Помимо смутных кошмаров, которые будут терзать их до конца дней, она оставляет своим пассиям целую россыпь памятных подарков. Не банальный флакон духов или засушенную маргаритку, другого рода. Затейливые рубцы и искромсанные чресла, жуткие татуировки и вживленные под кожу бусины…
Катынь уже трижды вызывали на дуэль из-за ее пристрастий, но всякий раз она возвращалась в Броккенбург на своих двоих, улыбаясь своей обычной холодной улыбкой. По ней и не скажешь, но она чертовски хороша в обращении с рапирой, а дуэлям отдается с не меньшей страстью, чем своим любовным похождениям. Ничего, рано или поздно одна из ее жертв улучит удобный момент и ткнет ее кинжалом в бок, но пока Катынь улыбается и невозмутимо ходит по «Хексенкесселю» в поисках свежих юных душ…
Вот уж без кого точно не обходится ни одна гулянка в этом городе, так это без Кантареллы. И так огненно-рыжая от природы, Кантарелла, должно быть, использует какое-то особое зелье для волос, благодаря которому кажется, будто ее голова охвачена пламенем сродни тому, на котором триста лет назад сжигали ведьм — несимметричные лепестки плывут вокруг ее головы и даже глядеть на них издали быстро делается горячо. Лучшие портные Эйзенкрейса устроили бы поножовщину, если бы Кантарелле вздумалось воспользоваться их услугами, чтобы приодеться, однако она одевается так, будто попросту хватает из шкафа первые попавшиеся вещи, ни секунды не колеблясь и натягивая их на себя. Вот и сейчас она была облачена не просто смело или дерзко — она была одета так, будто являла собой вызовом всему миру — и смертным владыкам и адским силам.
Под несколькими слоями прозрачных тюлевых юбок виднелись бархатные мужские шаравоны такой невозможной расцветки, что сам Сатана отвел бы глаза. Изысканный корсет, отороченный розовым фламандским кружевом, легко и естественно сочетался с наброшенным поверх шерстяным дублетом, который, по всей видимости, был снят с пьяного солдата — сплошь прорехи и дыры, а воротник порядочно прожжен порохом. Тонкую бледную шею Кантарелла кутала в боа из неведомого меха, голубиных перьев и змеиной кожи, а вместо изящных туфелек или пуленов, как здешние модницы, нацепила тяжеленные шипастые сабатоны, лязгающие на каждом шагу так, что перекрывали даже тяжелые басы «Хексенкесселя».
Кантарелла явилась, чтобы подарить себя миру. Смеющаяся одновременно фальцетом и басом, приплясывающая и фиглярствующая, извергающая из себя элегантные остроты, бессмысленные лимерики и грязную брань одновременно на ольденбургском, брабантском и остфальском наречиях, она была стихийным бедствием и шумным карнавалом в одном лице. Следом за ней, как это обычно и водилось, перлась целая дюжина фрейлин — хихикающая, ластящаяся к ней свора самозванных поэтесс, никчемных миннезингерш и неоцененных художниц, каждая из которых была разодета причудливее предыдущей. Говорили, дядюшка у Кантареллы занимает не последнее место при дворе саксонского курфюрста. Как шутили в Броккенбурге, если мостовая будет покрыта грязью, Кантарелла может устилать себе дорогу пригоршнями монет и обойти чертову гору поперек, ни разу не испачкав туфель. Может, и правда, да только Кантарелла никогда не избегала грязи, под утро, устав от дебошей, возлияний и оргий, она часто походила на грязную гаргулью, при том половина Броккенбурга была выстелена обрывками ее щегольских одежек, перстнями и запонками.
Она, пожалуй, могла позволить себе членство в любом ковене на свое усмотрение. Перед ее кошелем и ее дядюшкой, поскрипев зубами, сдались бы даже «бартиантки», но, к их счастью, Кантарелла не уделяла никакого внимания ковенам и их сложной сучьей игре — она играла с Броккенбургом по каким-то своим правилам. В какую-то свою игру, названия которой никто не знал.
— Салют, Барби! Что, еще не оставила надежды обзавестись женихом? Кажется, в двух кварталах отсюда я видела премилого бродячего пса!
Эскорт из разодетых подхалимок разразился смешками, кто-то крикнул «Bravo, reina»! кто-то отсалютовал ей бутылкой вина, кто-то насмешливо звякнул шпорами.
Барбаросса оскалилась в ответ:
— Да, я встречала его. Просил передать тебе, чтоб ты сходила к лекарю — последние пару дней у него зуд под хвостом.
Кантарелла снисходительно кивнула, отчего в ее ушах звякнули золотые, медные и кобальтовые серьги, украшенные причудливыми негранёными камнями. Принимая ее неуклюжую остроту, как банкомет принимает в игру наравне с идеально отчеканенными золотыми гульденами неказистый потертый медяк.
— Черт возьми, старикан Эбр, должно быть, окончательно выжил из ума этим вечером. Ну или готовится залить «Хексенкесель» горящим дерьмом.
— Почему?
Кантарелла рассмеялась и ее смех стоил тысячу гульденов.
— Только погляди, кого он стащил в «Хексенкессель» этим вечером! Сперва Фалько, потом ты… Знать, намечается славная вечеринка, раз уж развалины вроде вас выбрались из своих щелей! Кто еще пожалует сегодня вечером на танцы? Может, профессор Бурдюк? Или Две Манды? Черт, я бы и этому не удивилась…
— Фалько? — Барбаросса насторожилась, ощутив, как сухой ноготь осторожно царапнул ее где-то под сердцем. Это прикосновение было похоже на прикосновение Цинтанаккара, но рождало не боль, а глухую тревогу, — Фальконетта здесь? Ты шутишь?
Кантарелла приподняла бровь. Одна бровь у нее была длинная и изящно выщипанная, другая представляла собой нарочито грубый рубец в форме полумесяца.