Страница 143 из 168
— Может, хочет показать нам свое искусство в ригодоне? Я слышала, она прелестно танцует. Погляди вон туда.
И указала пальцем.
Секундой позже Барбаросса сама удивилась, отчего ее не заметила. Облаченная в строгий серый камзол, застегнутый на все пуговицы, тощая как сама смерть, Фальконетта выделялась в толпе разодетых шлюх как чумной доктор в свадебной свите. Она тоже двигалась сквозь толпу, в каком-то одной ей ведомом направлении, ни на кого не глядя, но ей даже не приходилось раздвигать веселящихся сук плечом — пространство перед ней освобождалось само собой, как по волшебству.
Дьявол, подумала Барбаросса. И верно, день чудес. Фальконетта на танцах — это что-то новенькое для Броккенбурга.
Фальконетта не утрудила себя нарядом. Ее одеждой в любое время дня и ночи служил строгий серый камзол вроде тех, что носят офицеры саксонской армии, только без галунов и эполетов, застегнутый так туго, что делалось больно смотреть. Волосы она стригла так коротко, как это было возможно, небрежно выскабливая бритвой виски. Будто пытаясь этим показать, что ничуть не стесняется россыпи бледно-серых шрамов, из-за которых ее лицо напоминает жутковатую венецианскую маску, только расписанную не сусальным золотом, а свинцовой краской и тушью.
Барбаросса едва не вздрогнула, когда равнодушный серый взгляд Фальконетты, плывущий над толпой, коснулся ее. Изрезанное бритвами лицо так никогда и не зажило полностью, сделалось мертвым и холодным, потеряв способность улыбаться или хмуриться. Стало похожим на зловещее изображение человеческого лица, которым украшали личины своих шлемов рыцари до эпохи Оффентурена. Холодный чеканный металл, которому придана форма человеческого лица, ничего более.
Эту суку зря назвали Фальконеттой, подумала Барбаросса, ощущая себя неуютно под этим взглядом. Точно пуговица, на которую задумчиво смотрит швея, размышляя, пришить ли ее сейчас или смахнуть в коробку к прочим. Ей стоило бы зваться Ханелорой Шмац. Она и выглядит как мертвец, тысячу лет просидевший на вершине ледяной горы, глаза которого от дьявольского холода давно превратились в ледяные самоцветы. Черт, она и двигается как мертвец!..
Фальконетта двигалась причудливо, немного дергаясь, точно ее тело пританцовывало под доносящиеся из «Хексенкесселя» глухие злые ритмы. Барбаросса ощутила колючую дрожь где-то в районе загривка, встретив ее пустой взгляд, размеренно двигающийся над головами. Вот уж точно необычная ночка, раз уж даже это пугало заявилось на танцы. Черт, если бы она не была так занята своими собственными делами, пожалуй, проследила бы за ней. Хотя бы ради того, чтоб посмотреть, как Фальконетта танцует ригодон — то-то скрипу и лязгу будет…
Она собиралась повернуться к Кантарелле, чтобы съязвить на этот счет, даже шутка подходящая пришла на ум, но вынуждена была признать, что в искусстве упражнения с остротами ее успехи еще хуже, чем в фехтовании. Давно забыв про нее, Кантарелла шествовала по направлению к «Хексенкесселю», окруженная стайкой сладкоголосых подхалимок, одаривая их своей царственной улыбкой и, верно, давно выбросив крошку Барби из головы.
Возможно, ей стоило кинуть вослед какую-нибудь остроту, жаль только, Ад не дал ей большого таланта в этом искусстве.
— Ну и вали нахер! — бросила она, отворачиваясь.
Барбаросса лавировала между группами, стараясь не увязать ни в одной из них, но при этом не пропускать ни одной фигуры. Ее взгляд прыгал от одного скопления сук к другому, пытаясь нащупать какую-нибудь из «сестриц», но вместо этого нащупывал лишь никчемные, царапающие глаз, детали — завитые немыслимым образом волосы, короткие плиссированные юбчонки, незнакомые лица с расширенными, пьяно сверкающими, глазами…
Где-то спорили — сдержанно, с достоинством, небрежно положив руки на рукояти ножей. Где-то заливисто смеялись, всхлипывая и причитая. Где-то обнимались и визжали, украдкой тиская друг дружке груди под дублетами. Где-то обменивались планами — несбыточными, как воздушные корабли Гусмана и воспоминаниями — сладкими, как пряничная глазурь.
Где-то презрительно цедили ругательства, где-то настороженно изучали друг друга или снисходительно поясняли.
Барбаросса на какой-то миг сама ощутила себя гомункулом, существом крошечным и бессильным, барахтающимся в бездонном океане магического эфира, испещренного острыми рифами, стремительными течениями и опасными водоворотами. Она не собиралась вслушиваться в чужие разговоры — к тому же, многие пасти сами захлопывались при ее приближении — однако какое-то количество совершенно никчемной информации невольно цеплялось к ней, как цепляется сено к гамашам, если пройтись по сеновалу. Информации, которой, возможно, могли бы позавидовать многие в «Камарилье Проклятых» и которой хватило бы крошке Бри на целую дюжину миннезангов, но совершенно бесполезной для сестрицы Барби.
Грязнохвостка из «Дома Луны» понесла, но, опасаясь злости сестер, решила втайне вытравить плод. Вместо того, чтоб раскошелиться на три талера и пойти с этой бедой к чернокнижнику, она договорилась с какой-то недоучкой с четвертого круга, обещавшей ей освобождение при помощи Флейшкрафта. То ли чары оказались неважного качества, то ли не благоволили небесные тела — той же ночью Грязнохвостка, сотрясаясь в родовых судорогах, произвела на свет моток колючей проволоки, древесную жабу, россыпь рыболовных крючков, лошадиное копыто, ржавую бритву и уйму других вещей. Рассвирепевшие сестры, не дожидаясь, пока несчастная роженица исторгнет послед, выволокли ее из замка и отправили в канаву, где та и валяется по сей час, охваченная сильнейшей родильной горячкой. Если оправится, всю жизнь будет сторонится Флейшкрафта, да только едва ли оправится — очень уж сильно ее разорвало…
Курва и Эктопия, две прожженные картежницы, держащие игорный дом в Нижнем Миттельштадте, погубившие не одну дюжину душ, попали впросак — обе запали на юную школярку из Шабаша. Школярка, по правде сказать, никчемная, резанная-перерезанная, живого места нет, но глазищи у ней в самом деле безумные — сапфировые, огромные, того цвета, какого не бывает отравленное небо над Броккенбургом, но который кое-где еще встречается в мире. Ошалевшие от страсти, Курва и Эктопия, две хитрые змеи, приняли мерзавку на полный пансион, дали крышу над головой, стол и много чего еще. Разодели в шелка и бархат, забавлялись что с куклой, волосы каждый день заплетали… А на третий день издохли в муках, нанизав друг дружку на ножи, не успев выдохнуть даже проклятия из костенеющих ртов. Сучка их приемная оказалась куда хитрее, чем положено таким невинным голубоглазым созданиям от природы. Три дня ластилась к ним, щедро расплачиваясь за их гостеприимство, но исподволь стравливала между собой, заставляя старых змей терзаться ревностью и злостью. Говорят, она же и смазала их ножи купленным у «флористок» ядом.
Тому свидетельств, конечно, нет, а чему есть, так это тому, что голубоглазая малявка, сделавшись единоличной хозяйкой дома, в котором ее лишь недавно приютили, уже превосходно там освоилась, попивает вина из их погреба, носит их цацки и даже устраивает балы. Можно ставить талер против трех, после следующей Вальпургиевой Ночи она сделается «бартианткой» — только туда ей и дорога, там-то и раскроет все дарованные ей Адом таланты…
Дагасса из «Алых Розенкрейцеров» ни хера не учила анатомию целый год. Штудированию трупов в анатомическом театре под надзором Железной Девы она предпочитала прогулки по улицам в компании таких же беспутных повес, распевание песен и славные кабацкие драки. Неудивительно, что Железная Дева, приметив ее рвение в учебе, пообещала строжайше спросить у нее материал на следующем же практическом занятии. Это было паскудно. Железная Дева не отличалась кровожадным нравом, как некоторые из профессоров, но терпеть не могла пренебрежения своим предметом. Провинившимся студенткам она сама предлагала по доброй воле сделать взнос в анатомический театр университета, и неважно, что это будет — палец, ухо, ребро, пятка…