Страница 105 из 168
Известно лишь то немногое, что рассказал на следующий день клерк из городского магистрата, присутствовавший при вскрытии дверей. Хозяина кабинета в вальсерхаузе не оказалось, его вообще нигде не оказалось, должно быть, всемогущий демонолог Магистр Зон, обласканный вниманием Ада, счел за лучшее покинуть Броккенбург и, верно, слишком спешил, чтобы сделать это публично. Впрочем… В кабинете Магистра Зона не обнаружилось самого магистра, зато обнаружилось кое-что другое — превосходным образом выполненная репродукция статуи «Похищения Прозерпины». Несмотря на то, что в обеих статуях было не больше трех фуссов[15] роста, сработаны они были так, что могли бы опозорить самого Джованни Бернини, изваявшим оригинал. Человеческие пропорции были соблюдены так дотошно, что ни одна складка на коже не казалась противоестественной или лишней, лица выполнены так вдохновенно, что даже жутковато смотреть — торжествующий оскал всемогущего Плутона, испуганно распахнутые глаза Прозерпины[16]… Но едва только кто-то из присутствующих машинально прикоснулся к статуе, та вдруг издала нечеловеческий крик боли и затрепетала. И только тогда сделалось ясно, что материалом для совершенного изваяния послужил не грютенский розовый мрамор и не драгоценный ааленский доломит, а человеческая плоть.
Что случилось со статуей, доподлинно неизвестно.
Одни утверждали, что она очень быстро начала тухнуть и разлагаться, так что магистрату во избежание нашествия фунгов пришлось закопать ее за городом. Другие твердили, что статуя сохранилась в превосходном виде и целый месяц стояла в доме у господина бургомистра Тоттерфиша, пока тот не продал ее за умопомрачительную сумму в три тысячи гульденов какому-то заезжему флорентийскому негоцианту…
Плевать. Магистр Зон, может, и был самозванцем, но он был блестящим самозванцем, лучшим в своем роде, нахватавшимся каких-то крох и не чуждого адским наукам. Этот увалень, от которого за клафтер разит трактирным зельем, под ветхими обносками которого угадывается налитое брюхо, не способен и на толковый карточный фокус. Вершина его познаний в адских науках — умение двигать корки на трактирном столе, восхищая приятелей, таких же пропойц…
— Добро пожаловать, — пробормотал хозяин. Громоздкий, тучный, клонимый к земле вздувшимся под лохмотьями животом, он должен был ощущать себя в своем крохотном кабинете чертовски стесненно, но двигался свободно, точно матрос по тесной каюте, — Диванов и соф не держим, сладких вин не имеем, но за знакомство можем и хлебнуть. Промочишь глотку, ведьма?
Неожиданно проворно наклонившись, он достал из-под стола не бутылку, как ожидала Барбаросса, а булькающий мех, воняющий гнилой кожей и выглядящий как скверно законсервированный желудок из университетского анатомического театра. Барбароссу едва не скрутило от одного только запаха. Черт побери, на первом круге она сама лакала отнюдь не мозельское вино, бывало, приходилось пить такую дрянь, что волосы дыбом вставали, но это… Она охотнее выпила бы воды из лужи, чем содержимое меха.
— Нет. Благодарю.
Демонолог, как и подобает радушному хозяину, не настаивал. Откупорив пробку зубами, он запрокинул булькающий мех над головой и несколько раз звучно глотнул, окатив Барбароссу едким запахом пшеничной браги. Омерзительное пойло, которым можно было бы отпугивать демонов на сто мейле в округе, жаль только, не очень действенное против Цинтанаккара…
Да он и не позволит мне, безрадостно подумала Барбаросса. Стоит мне взять стакан в руку, как он вновь запечатает мне глотку, не дав даже открыть рот. Черт, а пить-то и верно хочется…
— Это ведь был гомункул, да? Та штука, что ты держала в руках, стоя перед дверью?
Барбаросса вздрогнула.
Ошибка, сестрица Барби. Ты сделала первую ошибку еще до того, как приняла его приглашение. Ты приняла этого человека за опустившегося тучного пьянчугу, потому что твои глаза подсказывали тебе это. И, кажется, чертовски промахнулась мимо истины.
Он никак не мог этого увидеть. Даже обладай он зрением стократно более острым, чем Ад обычно дарует человеку, он нипочем не смог бы разглядеть кроху-гомункула в банке у нее на руках, тем более, с расстояние в несколько клафтеров, через толстое, едва прозрачное, оконное стекло, да еще и в ночи. Значит…
— Почувствовал, — пробормотал хозяин, поглаживая затылок, всклокоченный, покрытый грязной сединой, — Славные малыши эти гомункулы. Смышленые и послушные. Лучшего помощника демонологу и не надо. Когда-то у меня был гомункул.
— Да ну? — невольно вырвалось у Барбароссы.
Даже самый тщедушный и увечный из гомункулов, что продавался в Эйзенкрейсе, потянул бы втрое больше всей здешней обстановки вместе взятой. Да и представить его здесь было нелепо.
Демонолог вновь кивнул.
— Да. Девочка. Ласковая как мышка и умная необычайно. Настоящая чертовка. Помнила четыреста с лишним имен и печатей адских владык, знала наизусть весь «Малый ключ царя Соломона», могла читать «Сокровенные культы» барона фон Юнцта с любого места… Лучшего ассистента я не мог и желать. А потом…
— Что с ней сталось? — неохотно спросила Барбаросса, озираясь, — Сожрали крысы?
Крыс здесь не было, но их дух она ощущала совершенно отчетливо, он вплетался в прочие царящие здесь ароматы подобно тому, как отдельные линии вплетаются в вензель.
Самозванный демонолог удрученно покачал головой.
— Продал, — буркнул он, — В позапрошлом году. За пять талеров. Продал, а потом расплакался, впервые в жизни. Рыдал так, как не рыдал даже когда закладывал фамильные пистолеты, серебряные шпоры и перстень с изумрудом. Впрочем, что тебе, ведьме, знать о слезах… Так мне горько было расставаться с моей девочкой.
Барбаросса едва не фыркнула. Этот тип в обносках, угрожавший угостить ее картечью на пороге, не походил на человека, хотя бы раз в жизни видевшего перстень с изумрудом, однако…
Возможно, не так уж он и прост, этот пьянчужка, подумала Барбаросса, надеясь, что хозяин не предложит ей сесть. Он пьян как сапожник, но держится как-то очень уж легко. Не как на балу у герцогини, конечно, но с некоторыми претензиями на манеры, которых отродясь не знали в предгорьях Броккена. «Могу я взглянуть?» Черт, он и двигается, пожалуй, как-то слишком уж гладко, как для старого пропойцы. Будто бы из его сутулой оплывшей фигуры с пузырящимся животом, не до конца выветрилось некоторое достоинство. А еще эта его хламида…
В ветхих лохмотьях, трещащих при каждом движении, выцветших и засаленных, Барбаросса не без изумления узнала бархатный халат с кистями. Кистей он, положим, давно лишился, как лишился вышивки, тончайшие некогда кружева превратились в клочья бесцветной паутины, однако…
Халат — херня, подумала Барбаросса, не зная, как заговорить. Нашел, небось, в какой-нибудь канаве, да и нацепил. И перстень с изумрудом — тоже вздор. Но вот на гомункула он посмотрел как-то и впрямь с интересом. Как будто в самом деле видел таких раньше или имел с ними дело.
Латунный Волк. Во имя всех шлюх Ада, что это должно означать? Его прозвище? Титул? Какая-то сложная метафора, не переводимая на язык смертных? Что-то еще? Сообщив ей секретные слова, Лжец не удосужился объяснить их смысл, а она и не спрашивала — мысли были заняты совсем другими вещами.
Это могло означать его степень посвящения в каком-нибудь тайном демонологическом кружке. Или то, что он, выпив, любит посещать бордели, нацепив на себя дюжину латунных брошек, и по-волчьи подвывая во время спаривания. Это Броккенбург, подумала Барбаросса, город, в котором самые разные слова зачастую тянут за собой самый разный смысл, и надо быть трижды выебанным мудрецом, чтобы…
— Где?
Барбаросса вскинула голову, не без труда выдержав тяжелый взгляд широко расставленных глаз. Мутные, пронизанные красными прожилками, они взирали на нее так, будто она сама была гомункулом — крошечным существом, скорчившимся в банке.
— Что — где?
— Где ты подхватила своего демона, ведьма?