Пальмы на асфальте

В Москве он уже неделю, а последний раз был со Светкой во вторую смену ещё за неделю до этого. «Признайся, — говорил он сам себе теперь уже в элекричке, пока Володя, тоже разморённый жарой натопленного вагона, клевал носом — так что у него периодически спадали очки, и он каждую минуту просыпался, чтобы водрузить их обратно на нос, — только из-за этого ты и хочешь её видеть, его жену, только из-за этих двух недель воздержания! Парень о тебе заботится, а ты уже на его женщину глаз положил. Недаром Светка что-то такое кричала о твоей порочной душе; где только слов таких набралась, ведь колхозница-колхозницей. Зря с ней связался, — вздохнул он. Потом, вспомнив её маленькие ручки, улыбнулся про себя, — нет, не зря…».

Наконец, выпрыгнув на абсолютно пустую, погружённую в кромешный мрак и холод платформу и совершив небольшой рывок в двадцать минут по ночному зимнему лесу, они остановились у калитки небольшого четырёхквартирного дома на улице маленького рабочего посёлка. Протянув руку к дверному звонку, Володя скороговоркой объяснил Игорю, что супруга его ещё ночью улетела в Минск: у ребёнка поднялась температура; комнату в гостинице он сдал, и сегодня они заночуют здесь, у его старой приятельницы по институту. Он всегда останавливается здесь, когда бывает в Москве. По тому, как быстро открылась дверь, и приятельница — между прочим, в красном шёлковом халате, — увидев Игоря, явно подавила в себе естественное желание броситься Володе на шею, и как церемонно она пожала ему руку, а он по-хозяйски подёргал ручку входной двери и тут же попытался закрутить ногтем большого пальца расшатавшийся винт, — Игорь понял, что Володя в Москве бывает часто. И хотя Володя не выглядел чрезмерно счастливым от этой встречи, Игорю всё равно стало обидно за пионервожатую: так вот эти энтузиастки и сгорают. Жалко было, что он её уже, скорей всего, никогда в жизни не увидит, и смешно было от своих сегодняшних угрызений совести перед Володей. «Зачем вообще жениться, — подумал он в который раз в мысленном споре с мамой. — Зачем жениться, чтобы через год или два захотелось почаще бывать в Москве у какой-нибудь старой приятельницы? Да ещё этот красный халат…».

ГЛАВА 2

Лидия Михайловна (по паспорту Лидия Моисеевна) Дубровская сидела, опустив руки, на диване, глядя на свой, обычно набитый, а сегодня полупустой, повидавший виды учительский портфель. В нём легко поместились все личные вещи, которые она забрала из своего знаменитого на весь район химического кабинета, освобождая его для преемницы. Это то немногое, что осталось у неё после 29-ти лет бессрочной службы в одной и той же школе. Одного года не хватило ей, чтобы отметить тридцатилетие работы, получить медаль, устроить банкет прямо здесь, в школе, вскладчину с «девочками».

«Девочками» называл всех учительниц, пришедших вместе с ним из института в новую школу, только что открывшуюся на рабочей окраине, директор школы — их любимый Коля, а для учеников — Николай Сергеевич. Таких уже осталось всего несколько, одна за другой «девочки» приходили к этому своеобразному юбилею, за которым «светила» только пенсия, для одних — долгожданная, когда можно будет полностью отдаться дачному участку, а для других — жуткая, как смерть с косой.

По единодушному мнению женского пола, Коля был в школе единственным мужчиной. Военрук, учитель труда и учитель физкультуры в мужчинах не числились, так как на «девочек» внимания не обращали абсолютно, как будто состояли в каком-то своём мужском заговоре, — хотя очень даже по-мужски, каждый день, «на троих», распивали бутылочку, — и (об этом с ужасом недавно узнала Лидия Михайловна от своего сына) иногда приглашали к себе в компанию старшеклассников, которые всегда готовы были сбегать в соседний магазин, где их уже знали и к возрасту не придирались.

Наступили времена гласности, и учительница по новому в школе предмету — психология, годившаяся в дочери всем

«девочкам», высказала осторожное предположение, что тройка этих мужчин-учителей представляет собой закрытую «гомосексуальную группу». Кроме того, она не отрицала возможности, что группа будет расширяться за счёт старшеклассников. Все

«девочки» задохнулись от ужаса, кроме учительницы пения, Ларисы Александровны, которая была тоже лет на двадцать пять моложе основного костяка. Она долго хохотала, да так сильно, что её кудряшки, торчащие во все стороны, разметались ещё больше, — пока не поймала взгляд, полный ненависти, брошенный на неё математичкой. Все знали, что математичка была тайно влюблена в Колю, ещё со студенческой скамьи, и так и не вышла ни за кого замуж, чем очень усложнила изучение математики всем ученикам школы номер 54.

Все знали также, что Коля, иногда по-отцовски пытается пригладить кудряшки Ларисе Александровне, упрекая её за беспорядочную причёску. А вот о том, что у благополучного семейного Коли, женившегося на своей однокласснице ещё до поступления в институт, есть любовница в отделе народного образования, и поэтому их школа финансируется лучше, чем другие, — сплетничать боялись, особенно при математичке.

Всё это крутилось в голове у Лидии Михайловны, когда она смотрела на стопку торчащих из портфеля журналов «Химия и жизнь», диплом члена химического общества и фотографии детей, стоявшие обычно в большом шкафу, прижатые большими колбами. А ведь она была уверена, что уже не вспомнит о школе, как только выйдет за её порог.

Такой и застал её Игорь, вернувшись из Москвы, — сидящей, бездеятельной и притихшей, без своих любимых очков с неизменно золотистой, неокисляющейся оправой. Он переступил порог, свалил в углу чемоданы, увидел полупустой портфель, из которого выпали их с сестрой фотографии, и присел напротив матери. У них издавна сложились не только семейные, вернее, не столько семейные, сколько производственные отношения. Игорь учился в той же школе, где его мама работала и, несмотря на недовольство отца и сочувствие друзей, ему это не мешало. К чести Лидии Михайловны нужно сказать, что она никогда не вмешивалась в его школьные дела, не говорила о нём с учителями, а если на него жаловались, только молча разводила руками.

Всегда подтянутая, стройная, уверенная в себе, с коротко подстриженной копной таких же, как у него, непокорных русых волос, Лидия Михайловна целыми днями была занята в своём химическом кабинете, готовила препараты к какому-нибудь очередному уроку. После всех занятий она тоже домой не торопилась, нужно было приготовиться на завтра, а Игорь, перед тем как пойти на тренировку по борьбе, делал уроки на коленях, втиснувшись между металлическими шкафами для химической посуды. Большие колбы его всегда особенно интересовали. Когда он был маленький, он представлял их стадом огромных загадочных животных с другой планеты и, когда мама не видела, переставлял их в шкафу «по росту». Как-то он случайно отбил у одной колбы кусок горлышка, порезал руку, но маме не рассказал и долго потом стыдился своей трусости, решив, что обязательно расскажет ей об этом через год или два. А через год или два эти же огромные округлые колбы своими выпуклостями стали вызывать в нём такие сильные сексуальные ассоциации, что какое-то время он даже стеснялся открывать этот шкаф.

Что ни говори, всё, связанное с матерью, для Игоря всегда было защитой. Это был тыл, стена, что-то незыблемое. И хотя на его памяти Игорю не пришлось прибегать к её поддержке ни разу, он всегда чувствовал и в молчании матери, и в руке на его плече её готовность закрыть его собою, если понадобится.

И вот она сидит перед ним — такая непривычно беспомощная, сгорбившаяся. У него защемило сердце, запершило в горле и даже как-то предательски защипало в глазах. В эту минуту в коридоре хлопнула дверь: вернулись отец и сестра. Лидия Михайловна моментально выпрямилась — отец Игоря был последним человеком, перед которым она хотела бы показать свою слабость.

Отец — особая статья в жизни Игоря. С одной стороны, тот всегда принимал активное участие в жизни сына, а с другой, — всегда неимоверно его раздражал. На родительские собрания в школу ходил отец и всегда расстраивался, если не из-за Игоря, то из-за других ребят. И дома, поймав Игоря после тренировки, долго его терзал разговорами о «нашей общей ответственности». Игорь, когда был помладше, прислушивался, тоже расстраивался, и даже плакал, а в старших классах, когда понял, что репертуар не меняется, стал злиться. У него и так никогда не было времени, а про себя думал, что если бы отец не изменял матери, то, наверное, не стал бы приставать со своими нудными разговорами, тем более, что претензии к нему, к Игорю, предъявить было трудно: учился он не хуже других и все годы занимался спортом.