Страница 6 из 58
Когда конвой шел по Ла-Маншу в сторону Атлантики, его окружили другие уходящие суда, борясь за ветер и пространство. Несколько судов столкнулись, напугав непосвященных сухопутчиков на борту. И тут ветер, переменчивый, как боги, резко переменился перед ними. Эскадра Энсона, не выдержав такой близости к ветру, была вынуждена вернуться в исходную точку. Еще дважды она выходила в море, но отступала. 5 сентября лондонская газета "Дейли Пост" сообщила, что флот все еще " в ожидании благоприятного ветра". Казалось, что после всех испытаний, выпавших на долю корабля Cheap, он обречен остаться на этом месте.
И все же 18 сентября, когда солнце уже садилось, моряки поймали попутный ветер. Даже некоторые из непокорных новобранцев почувствовали облегчение от того, что наконец-то отплыли. По крайней мере, у них были дела, которые отвлекали их, и теперь они могли преследовать этот змеиный соблазн - галеон. "Люди были полны надежд разбогатеть, - писал в своем дневнике моряк с судна "Уэгер", - и через несколько лет вернуться в Старую Англию, нагруженные богатствами своих врагов".
Чип занял свое командирское место на квартердеке - возвышенной площадке у кормы, служившей офицерским мостиком, на которой располагались штурвал и компас. Он вдыхал соленый воздух и слушал великолепную симфонию вокруг: покачивание корпуса, треск фалов, плеск волн о нос. Корабли шли изящным строем, "Центурион" шел впереди, расправив паруса, как крылья.
Через некоторое время Энсон приказал водрузить на грот-мачте "Центуриона" красную подвеску, означающую его звание коммодора флота. Остальные капитаны тринадцать раз выстрелили из своих пушек в знак приветствия - раздались громовые хлопки, в небе поплыл шлейф дыма. Корабли выходили из Ла-Манша, рождаясь в мир заново, а Чип, не теряя бдительности, наблюдал, как берег удаляется, пока, наконец, его не окружило синее море.
ГЛАВА 2. Джентльмен-доброволец
Джона Байрона разбудили истошные крики боцмана "Вэйджера" и его товарищей, созывавших утреннюю вахту: "Вставайте, спящие! Подъем!" Было неполных четыре утра, на улице еще темно, хотя со своего места в недрах корабля Байрон не мог понять, день сейчас или ночь. Как мичману на "Уэйгере" - ему было всего шестнадцать лет - ему отвели место под квартердеком, под верхней палубой и даже под нижней палубой, где обычные матросы спали в гамаках, свесив тела с балок. Байрона засунули в кормовую часть орлоп-палубы - сырую, безвоздушную дыру, лишенную естественного освещения. Единственным местом под ним был трюм корабля, где скапливалась грязная трюмная вода, и ее дурманящий запах донимал Байрона, спавшего прямо над ним.
Корабль "Вэйджер" и остальная эскадра находились в море всего две недели, и Байрон все еще привыкал к окружающей обстановке. Высота палубы орлопа была менее пяти футов, и если бы он не пригнулся, стоя на ногах, то ударился бы головой. Он делил этот дубовый свод с другими молодыми мичманами. Каждый из них имел пространство не шире двадцати одного дюйма, на котором можно было разложить свои гамаки, и порой их локти и колени толкались со спящими рядом; все равно это было на семь дюймов больше, чем у обычных моряков, хотя и меньше, чем у офицеров, особенно у капитана, чья большая каюта на квартердеке включала спальную комнату, столовую и балкон с видом на море. Как и на суше, здесь ценилась недвижимость, и то, где ты лежишь, определяло твое место в чине.
В дубовом хранилище хранились те немногие вещи, которые Байрон и его спутники смогли вместить в свои морские сундуки - деревянные чемоданы, в которых хранилось все их имущество для путешествия. На борту судна эти ящики служили стульями, карточными столами и письменными столами. Один писатель описал койку мичмана XVIII века как захламленную кучей испачканной одежды и " тарелками, стаканами, книгами, шляпами с петухами, грязными чулками, зубными щетками, кучей белых мышей и попугаем в клетке". Но главным украшением кают-компании мичмана был деревянный стол, достаточно длинный, чтобы на нем могло лежать тело. Он предназначался для ампутации конечностей. Койка служила операционной хирургу, а стол служил напоминанием о грядущих опасностях: как только "Уэгер" окажется в бою, дом Байрона наполнится пилами для резки костей и кровью.
Боцман и его товарищи, городские глашатаи, продолжали кричать и дудеть в свистки. Они двигались по палубам, держа в руках фонари и наклоняясь над дремлющими моряками, и кричали: "Вон или вниз! Вон или вниз!" Если кто-то не поднимался, то его гамак отрывался от каната, на котором он висел, и тело падало на палубу. Боцман корабля "Уэгер", грузный мужчина по имени Джон Кинг, вряд ли стал бы трогать мичмана. Но Байрон знал, что от него следует держаться подальше. Боцманы, в обязанности которых входило приводить в порядок команды и выносить наказания, в том числе бить непокорных бамбуковой тростью, были известными грубиянами. Однако в Кинге было что-то особенно нервирующее. Один из членов команды отметил, что Кинг страдал " таким порочным и буйным нравом" и был "так груб в выражениях, что мы не могли с ним смириться".
Байрону нужно было быстро вставать. Времени на то, чтобы помыться, не было, да это и так редко делалось из-за ограниченного запаса воды, и он стал одеваться, преодолевая дискомфорт, который испытывал, обнажаясь перед незнакомыми людьми и живя в таком убожестве. Он происходил из одного из старейших родов Англии - его происхождение можно было проследить до Нормандского завоевания, и он был рожден в дворянском роду с обеих сторон. Его отец, ныне покойный, был четвертым лордом Байроном, а мать - дочерью барона. Его старший брат, пятый лорд Байрон, был пэром палаты лордов. И Джон, будучи младшим сыном дворянина, был, по тогдашнему выражению, "почтенным" джентльменом.
Как далеки были пари от Ньюстедского аббатства, родового поместья Байронов, с его захватывающим дух замком, часть которого была построена как монастырь в XII веке. Поместье площадью три тысячи акров было окружено Шервудским лесом, легендарным местом обитания Робин Гуда. Мать Байрона выгравировала его имя и дату рождения - 8 ноября 1723 г. - на одном из окон монастыря. Молодому мичману Уэйгеру суждено было стать дедом поэта лорда Байрона, который часто вспоминал Ньюстедское аббатство в своих романтических стихах. " Сам особняк был обширен и почтенен", - писал он, добавляя, что он "оставляет грандиозное впечатление на ум, / По крайней мере, тех, чьи глаза находятся в сердце".
За два года до начала экспедиции Энсона четырнадцатилетний Джон Байрон бросил элитную Вестминстерскую школу и поступил добровольцем на флот. Отчасти это было связано с тем, что его старший брат Уильям унаследовал родовое поместье, а также манию, которой были заражены многие Байроны, - в итоге он растратил семейное состояние, превратив Ньюстедское аббатство в руины. (" Зал моих отцов пришел в упадок", - писал поэт). Уильям, устроивший инсценировку морских сражений на озере и смертельно ранивший кузена на дуэли на шпагах, получил прозвище Злой Лорд.
У Джона Байрона было мало возможностей заработать на достойную жизнь. Он мог пойти в церковь, как это сделал один из его младших братьев, но это было слишком скучно для его чувств. Он мог служить в армии, которую предпочитали многие джентльмены, поскольку там можно было часто сидеть без дела на лошади и выглядеть дебоширом. Затем был флот, где нужно было работать и пачкать руки.
Сэмюэл Пипис пытался убедить молодых дворян и джентльменов в том, что поход в море - это " почетная служба". В 1676 г. он ввел новую политику, чтобы сделать этот путь более привлекательным для привилегированных молодых людей: если они проработают на военном корабле не менее шести лет и сдадут устный экзамен, то будут зачислены в офицеры Королевского флота Его Величества. Эти добровольцы, которые часто начинали либо как слуги капитана, либо как так называемые "мальчики из королевского письма", в конечном итоге получали звание мичманов, что давало им двусмысленный статус на военном корабле. Их заставляли работать, как обычных моряков, чтобы они могли "освоиться", но в то же время их признавали офицерами-воспитателями, будущими лейтенантами и капитанами, возможно, даже адмиралами, и разрешали ходить по квартердеку. Несмотря на все эти соблазны, морская карьера считалась несколько неприличной для человека с родословной Байрона - "извращением", как называл ее Сэмюэл Джонсон, знавший семью Байрона. Тем не менее Байрон был очарован таинственностью моря. Он был очарован книгами о моряках, таких как сэр Фрэнсис Дрейк, настолько, что взял их с собой на борт "Вэйджера" - истории о морских подвигах, спрятанные в его морском сундуке.