Страница 57 из 74
— Ты это верно? — спросил наконец Сергованцев. — Или…
— Совсем верно, командира. Моя кашлять больше не будет.
— Ну ладно, не будет так не будет. Мы это нынче же и увидим. Я попреками всякими вот как сыт!
Сказал это Сергованцев строго, даже грубовато, но, если бы в тот миг было уже светло, Тенеко увидел бы, какими добрыми глазами глядел на него командир.
Во время первой в своей жизни разведки Тенеко был тяжело ранен. В расположение роты его, истекающего кровью, принесли товарищи. Не приходя в сознание, он умер на руках Сергованцева в конце следующей ночи.
Когда настала минута предать земле исхудавшее, на вид почти детское тело Тенеко, в кармане его рубахи, в том месте, где рассчитывали найти хоть какое-нибудь подобие документа, чтобы при случае сообщить родным о случившемся, не нашли ничего, кроме крохотного пучка еще не успевшей увянуть, седоватой, как полынь, травы.
Бойцы, ничего еще толком не знавшие о ночном разговоре Тенеко, Сергованцева и часового, переглянулись.
А командир, пока другие плоскими штыками сосредоточенно копали черствый, прошитый корнями грунт, поднес траву к своему лицу и несколько раз глубоко вдохнул ее запах. Трава была, наверно, горькой и едкой — глаза Сергованцева покраснели и сузились. Но командир не проронил ни единой слезы. Он вообще никогда не выдавал своих чувств. Так и в этот раз. Просто постоял в сторонке, просто помолчал, понюхал пучок осенней травы, потом тихо опустил траву в карман своей гимнастерки — рядом с медальоном смерти.
ВОЗЛЕ СТАРЫХ ДОРОГ
Солдаты лежали в продымленной землянке и разговаривали. В темноте не было видно, сколько собралось тут народу — двадцать человек, или сорок, или все сто, но разговор у них был общий, один на всех и велся как-то так, что никто не мешал друг другу, хотя часто один другого перебивал на полуслове.
Комбат Майоров привел меня сюда обогреться, пристроил возле раскаленной печурки и исчез.
При появлении постороннего человека разговор сначала притих, но через некоторое время возобновился.
— Не зря, значит, слава о ребятах из первой роты идет? — спросил кто-то, свесившись с верхней нары.
— Зря или не зря, а в бою они побывали не раз, — отозвался ему тонкий, почти детский голосок из самого дальнего угла.
— Придет скоро и наш срок, — прогудел немолодой, хрипатый бас где-то совсем рядом со мной. — Я вот, можно сказать, старик, а и то в настоящем деле вместе с вами отличиться думаю.
— Правильно, папаша, мы хуже первой, что ли? Да мы еще, может…
— А ты случайно не из первой?
Я не сразу сообразил, что вопрос этот адресован мне, и еще несколько мгновений молча следил за короткими перебежками синих огоньков в печурке.
— Не из первой? — снова услышал я за своим плечом и обернулся на голос, но никого во тьме не увидел.
— Это про меня, что ли? — спросил я наугад.
— Про тебя.
— Нет, не из первой.
— Жаль.
— Почему?
— Да мы тут все новички, только-только с пересыльного, а в первой, говорят, герой на герое. Правда, мы их пока не видали, все легенды одни слышим, вот и хотелось взглянуть на настоящих людей, так сказать, невооруженным глазом.
— Легенды? — спросил я.
— Ну, одним словом, молву всякую.
— А вы не сомневайтесь, соседям вашим геройства и впрямь не занимать. Я вчера был у них, познакомился.
— А мы и не сомневаемся — наоборот, с полным фронтовым почтением! — отозвался уже знакомый мне бас. — Ежели честно сказать, мы даже в зависти. Верно, что ли, сыночки?
— Так точно, папаша, в нашей роте своих героев покуда нет.
— Откуда ж им быть? Герои с неба не падают, — рассудительно проворчал «папаша» и присел рядом со мной у печки. — Собрали нас с бору по сосенке, в бой не пускают, все чего-то дожидаются, а мимо нас маршевые топают и топают. Нас только зря по тревоге каждую ночь поднимают. Всполошат, построят: скидавай, говорят, хорошее обмундирование в пользу тех, кто с марша в бой прямиком. Намедни разбудил старшина, выстроил в лесу: сымай новые шинели, а в обмен — обноски всякие. Давеча построил и как курам на смех: «Шапки долой!» Заместо своих теплых треухов получаем шлемы — «рваные паруса»…
Солдаты дружно рассмеялись, а хрипатый, обращаясь ко мне, продолжал:
— Утром была у нас политинформация. Новый замполит заступил. Ничего еще толком не знает, не ведает. «Ну, кто, говорит, слышал, какая нынче сводка? Чего-нибудь наши взяли?» — «Взяли, отвечаем, товарищ замполит, взяли». — «Докладывайте, говорит, сами слышали?» — «Даже видели, товарищ замполит: взяли у нас маршевики сто двадцать шапок — и айда на Берлин!»
От общего хохота с новой силой заметались синие огоньки в печурке. Когда в землянке снова стало тихо, я спросил:
— Ну и как? Очень рассердился замполит?
— Не-е. Он мужик, видать, ничего, с пониманием. Вместе с нами посмеялся и говорит: «Настанет час, и мы с вами в Берлине будем, а в разбитых лапотках даже шибче шагается, это вы уж мне поверьте».
Землянка опять вся задрожала от хохота, будто небо над нею низко летящий снаряд пропорол.
Когда солдаты угомонились, хрипатый опять за свое:
— Ну, мы, кажись, сбились с азимута. Начали про Фому, а перешли совсем на Ерему. Я вот про ту роту думаю. Ты, стало быть, был в первой? — тронул он меня за плечо.
— Вчера.
— Герои?
— Ага.
— Все как есть?
— Имеются.
— Вы слышите?
Ему не ответили — дверь землянки, неожиданно взвизгнув, широко распахнулась, снаружи со свистом и шипеньем вкатился лохматый клубок мороза, тусклый луч света скользнул по сбитым подковкам сапог у лежавших вповалку солдат. Потом снова стало темно и тихо. Кто-то пробурчал:
— Дует, как при капитализьме.
После нового взрыва хохота разговор продолжался. О героях, о подвигах, о храбрости тех, кто там, впереди, шагал по гудящей земле сраженья, со смешком и всерьез говорили разомлевшие в тепле солдаты.
— А в первой что? А в первой как? — все чаще сыпались ко мне их вопросы.
Я сперва коротко отвечал, односложно, но постепенно, незаметно для самого себя втянулся в разговор, сам стал вставлять словечки, вспоминать разные дела да случаи из фронтовой жизни.
Рассказал я притихшим солдатам и историю про одного волжанина, услышанную мною вчера в первой роте.
— Про пекаря будет рассказ, — полушутя, полусерьезно предупредил я и пошевелил полешком начавшие темнеть угли.
— Про пекаря?!. Нам бы про героя…
— Да дайте вы человеку высказаться. Пекаря, они тоже ведь разные бывают, — поддержал тут меня хрипатый.
Когда нетерпеливые угомонились, я уселся поудобнее и рассказал все по порядку.
В Белоруссии это было, в районе Речицы. Десяток наших парашютистов после выполнения задания в тылу противника с важными сведениями и документами пробивались к своим. Израненные, измотанные, голодные, люди теряли последние силы. Линия фронта была где-то уже недалеко, но чем ближе подходили к ней десантники, тем трудней им становилось. Все дороги забиты немцами, а чуть с большака свернул — полезай в болото. Ни костра развести, ни обсохнуть, а на дворе уже осень глубокая, снег дождю на пятки наступает. Деревни кругом спалены.
И вдруг на исходе одного особенно ненастного дня учуяли ребята где-то совсем рядом, за леском, запах тепла и хлеба. Ничто уже не могло их остановить — поднялись во весь рост, ошалело пошли навстречу одурманивавшему ветру. Скоро они оказались на открытом пригорке, затянутом со всех сторон сетью черно-белых дорог. В колеях — давленные отпечатки колесных следов. Видно, весь день месили и трамбовали тут снег и грязь немецкие машины. А в центре пригорка — красный кирпичный дом с высокой трубой. Как он здесь уцелел, никто понять не мог. Да об этом в тот момент никто и не думал. Не рассуждая, забыв о всех мерах предосторожности, ворвались парашютисты в дом и остолбенели от удивления: в одном углу пылает жаром не закрытая заслонкой огромная русская печь, а на широких столах вдоль стен — не успевшие остыть еще чадящие противни. Другой угол почти до потолка завален мешками с мукой.