Страница 48 из 74
Слободкин неуверенно кивнул, не зная еще толком, как отнестись к откровенности секретаря. Тот, почувствовав, что сказал, пожалуй, лишнее, спохватился:
— Только, чур, между нами! Ни одному человеку ни слова. Ни единому! Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал.
Он взял Слободкина за руку, подвел его вплотную к карте.
— Я вчера у летчиков был. Они знают не только погоду на месяц вперед, но вообще все на свете. Хочешь их прогноз военных операций услышать?
— Конечно.
— Так вот. Немцы сделают все, чтобы попытаться разбить наши войска на юге, захватить Кавказ, прорваться к Волге, овладеть Сталинградом. В настоящее время на фронте, растянувшемся от Баренцева до Черного, у них под ружьем более шести миллионов человек.
— А у нас?
— У нас тоже, думаю, не меньше, но в технике мы еще уступаем. Немецкие «рамы», например, всюду висят, над каждым мостом, над каждой дорогой.
— Какой же вывод?
— О своем «выводе» я уже сказал тебе. Мечтаю при первой возможности в самом пекле побывать. А ты? Скажи откровенно.
— Откровенно? А ты не выдашь? Должность твоя против меня не сработает?
— Можешь не продолжать, все ясно, десантник, — усмехнулся Радвогин.
Дома, поздно вечером, перебирая в памяти события этого дня, Слободкин спросил Зимовца:
— Не надоел я тебе?
— Вопрос глупый, — равнодушно ответил Зимовец.
— Нет, серьезно, то полкойки мне отдай, то полпайки…
— Ты опять за свое?
— Эх, Зимовец, Зимовец, если бы ты знал, как мне тошно сейчас!
— Что в обкоме узнал!
— На фронт ушла. Добровольцем. Сам Радвогин со мной говорил.
— И где же она теперь?
— Никто не знает. Наведем, дескать, справки, жди. Потом секретарь еще карту показал. Глянул, нехорошо мне стало: вся в флажках от Баренцева до Черного…
— Ты что — карты фронта давно не видел?
— Давно. А в мыслях это как-то не так все выглядит.
— Просто у тебя настроение дрянь, вот и весь белый свет не мил.
— Не знаю, может, и прав ты, Зимовец. Худо, худо мне, худо. Так худо никогда еще не было.
— Ну и что же ты надумал?
— Ни черта не надумал, отстань от меня. Что можно надумать в моем положении?
Слободкин никак не мог прийти в себя после встречи с Радвогиным. Мысли все к Ине возвращались. Он вспомнил почему-то, как подается на заводе сигнал воздушной тревоги, и прицепился к слову. Такое уж у него действительно настроение было сегодня. Сперва на Зимовца рявкнул. Теперь слово не то попалось. «Все по местам!» — если в масштабах цеха или завода взять, то, конечно, все правильно. Каждый при том деле, какое ему поручено. А если шире взглянуть — концы с концами не сходятся, нет. Вот Ина, например. По крайней мере, поменяться бы ему с ней местами. «Интересно, что Зимовец об этом думает? И думает ли сейчас вообще о чем-нибудь? Устал, не помнит небось, где был днем и что делал. Спит уже и за всю ночь не перевернется ни разу с боку на бок. С одной стороны, это хорошо, конечно, а с другой…»
— Зимовец! — тихо позвал Сергей.
— Ну…
— Какой сон видишь?
— Так, ерунду всякую.
— Злишься. А зря, между прочим. Я действительно ничего не надумал.
— О чем ты?
— Вот видишь! Забыл уже, о чем речь шла, а все еще рычишь! Как тебе нравится Ина? А?
— Я давно заметил, они нередко решительней нас бывают.
— Когда это «давно»? И кто — «они»?
— Девчата. С нашим командиром роты жена на войну отправилась. Ее не пускали — она тайком в лес прибежала. Пока мужа не ранило, в роте была. И в санбат — тоже с ним.
— Война проверяет людей, Зимовец. Всем беспощадную проверку устраивает. И тут уж все наружу. Всяк свое место ищет и находит в полном соответствии с тем, к чему годен, на что способен. Тунеядская натура спешит на базар, жена командира в бой за мужем торопится. Ты думал об этом? Каждый человек напоминает мне гироскоп автопилота. Ротор его разогнан до предельной скорости и стремится сохранить свое положение в пространстве.
— Лекции Каганова для тебя бесследно не прошли. Это гироскопическим эффектом называется.
— Вот именно. Ну, ты согласен с моей философией?
— В философии я не силен. Образование не то. Но мысль интересная. Ты после войны трактат напиши.
— После войны, думаю, все по-другому видеться будет. Сейчас вот здорово все проступает в каждом человеке — чем кто богат, чем кто нищ, кто способен на подвиг, кто на подлость. Ты присмотрись хорошенько к людям.
— Интересно, слов нет. Только, кажется мне, не совсем ты прав, Слобода. Твоя философия на каждом человеке вроде бы точку ставит. Один такой-сякой, некудышный, и нет у него никаких видов на то, что когда-нибудь лучше станет. Другой просто ангел, перышко в одно место воткни — вспорхнет. Был всегда хорошим, стал еще прекраснее. В жизни все сложнее, по-моему. Любого человека возьми. Того же Устименко. Ты знаешь, я о нем не высокого мнения, но, если с ним подзаняться, горы свернет для общего дела.
— Я об Устименко плохо не думаю.
— Ну ладно, бог с ним, с Устименко. Тарас Тарасыч тебе подойдет? По твоей теории — потерянный человек. На самом деле просто руки у нас не доходят до каждого.
— Сейчас не доходят, но раньше ведь доходили?
— Раньше не все в нем было видно, как сегодня. Тут я не спорю.
— Значит, мы оба правы.
— Хочешь, от твоей теории останется сейчас одно воспоминание?
— Ну?
— Глаза у тебя сегодня грустные, и сам ты скис. Раньше, тем более до войны, ты, наверно, не такой был. Где же твоя теория?
— Демагог ты, Зимовец.
— Опять трещит по всем швам твоя теория — до войны я демагогом не был. Знаешь, кем был Зимовец до Великой Отечественной?
— Кем?
— Голубятником. Если бы ты знал, Слобода, каких голубей гоняли мы с ребятами! Каких голубей!..
— Мраморных гоняли?
— Спрашиваешь!
— А мохноногих?
— Сколько хочешь!
— И турманов?
— По турманам я самым главным специалистом был.
9
Кабинет Строганова, к которому Слободкина срочно вызвали, выглядел сегодня необычно. Всюду — на столе, на подоконниках, на стульях и даже на полу — лежали горы каких-то свертков. Пока парторг заканчивал телефонный разговор, Слободкин успел прочитать на одном из свертков строку, крупно и четко выведенную чьей-то старательной рукой: «Фронт. Славному защитнику Родины».
— Объяснять что-нибудь надо? — положив трубку на рычаг, спросил Слободкина Строганов.
Сергей все еще не мог поверить в то, что выбор пал именно на него.
— Секретарь ваш обкомовский зубами в меня вцепился, отпустите да отпустите фронтовика как нашего общего представителя. Одним словом, собирайтесь, Слободкин. Тем более что с вашими желаниями это, кажется, совпадает?
Строганов подошел к Слободкину поближе, заглянул ему в глаза.
«Совпадает»! Откуда только берутся такие неточные, приблизительные слова? Слободкин готов был навьючить все эти свертки на себя и пешком по весенней распутице шагать до самого фронта. Сейчас же, сию минуту…
— Когда ехать, товарищ Строганов?
— Ехать! Вы плохо знаете своего секретаря. Он с меня еще и самолет стребовал! У вас, говорит, есть там одна «уточка», дайте ее на два денька. Я ему объясняю, «уточка» еле дышит, вот-вот вовсе развалится, он знай свое: дайте, а то не поспеем к празднику.
— К празднику обязательно надо успеть, — сказал Слободкин.
Строганов взял со стола один из свертков, аккуратно развязал бечевку, бережно извлек содержимое.
— Ничего подарочек? С таким не стыдно лететь, по-моему, а?
Парторг разложил перед Слободкиным вышитый кисет, зажигалку, шерстяные носки, теплые варежки.
— С табаком даже? — Слободкин дотронулся до кисета.
— По полпачки в каждом комплекте. Больше не наскребли. А зажигалка — с кремнем и бензином. На полном ходу. Попробуйте.
Слободкин взял зажигалку, слегка повернул большим пальцем ребристое колесико. Синий стебелек пламени поднялся высоко и уверенно.