Страница 31 из 74
— Повезло вам с парнем, — перебил мастера Слободкин, — а я думал так, мужичок с ноготок.
— Все так поначалу считают. Потом присмотрятся — перед ними чуть ли не богатырь.
— Ну, так уж и богатырь!
— Вот и вы смеетесь, не верите.
— Громкое слово очень.
— Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление — знамение времени, если хотите. На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слово, скажете?
— «Равняются» — не громкое, — согласился Слободкин, — нормальное слово.
— Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка, хотя сам он об этом и не знает, и не ведает. Согласитесь, Слободкин, только высокие духом люди способны на такое. И куда ни посмотришь, в какой уголок ни заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду — не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных — наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.
— Почему только женщины? — удивился Слободкин.
— Ну, это как-то уж само собой сложилось. Считалось, видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительный отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно — там директор завода, Лебедянский, митинг проводил. «Женщины, говорит, дорогие, ругайте нас и казните: плохо с молоком. И насчет шестичасового дня, сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию…»
— Обсудили? — перебил Слободкин.
— Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: «От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком — все ребятам, до последней капли отдайте. Верно я говорю, бабоньки?» В один голос отвечают: «Верно. До последней капли». — «Но ведь вредное производство, — пробует ей возразить директор, — вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете». — «Знаю, говорит, но я вам по-нашему, по-рабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия — вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой «юнкерсы» с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор: отказываемся. До самого конца войны, насколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска — что говорить? Какой теперь к лешему отпуск?»
Уже совсем ночью проводил Каганов Слободкина до конторы. Но и тут они не расстались.
— Обследуем теперь вашу хату? — спросил мастер.
— Заходите. То же самое, только еще минус плитка.
Они вошли, осмотрелись, сели на койку.
Каганов, подышав в кулаки, сказал:
— Да уж что минус то минус. Надо вам срочно в обыкновенный барак перекочевывать. Там хоть надышат за ночь.
— Комендант обещал подыскать местечко.
— Завтра же напомню ему. Скажу: коченеет новое пополнение. Вы не обидитесь? Обид между друзьями быть не должно.
А ведь и в самом деле, подумал Слободкин. За одну ночь они почти подружились. Как странно бывает в жизни. Даже имени Каганова он еще не знает. Да и тот не спросил, как зовут его. Никаких таких слов не сказали друг другу, не съели по пуду соли, только по крошке сахарину проглотили с водой…
— А теперь давайте знакомиться, — словно угадав ход мыслей Слободкина, сказал Каганов — Меня зовут Львом Ильичом. Левой, короче, а вас?
— Сергеем.
— А по батюшке?
— Не стоит.
Слободкин хотел и Каганова попросить, чтоб он звал его Слободой, как в роте, но постеснялся. Одно дело с Зимовцом фамильярничать, а мастер есть мастер. Начальство.
Каганов снова догадался, о чем думает его новый приятель.
— Табеля о рангах между нами не существует, договорились? А то я вас, ей-богу, продам в многотиражку, так и знайте.
— Самое обидное будет, если мы поссоримся из-за газеты, которой еще не существует в природе.
— Газета скоро выйдет, но мы не поссоримся и тогда. Спокойной ночи.
— А может… доброго утра?
Они одновременно потянулись к ставне — за ее картоном еще голубело холодное лунное небо, но на тропе, ведущей к заводу, уже появились люди.
Каганов глянул на часы и ахнул:
— Четверть седьмого… Ничего себе! Немедленно в цех.
— Как говорится, все по местам!
— Да. Сразу же, тем более что завтрака у нас не бывает.
— Это я понял уже. И ужина тоже.
— И ужина. Но опять поговорить как-нибудь вечерком мне с вами хотелось бы. Может, придете?
— А если вместе с Зимовцом? Можно? — спросил Сергей.
— Конечно. Ко мне один знакомый обещал зайти — только что из Сталинграда. Я вам дам знать тогда. Просветимся, а то в газетах много общих слов.
— Вы же отвечаете за печать.
— Только за свою, заводскую. Уж в своей-то мы напишем все как есть, будьте спокойны.
— И про Сталинград?
— Конечно.
— Да ведь это, поди, военная тайна.
— Тайн разглашать мы не будем, но правду людям надо говорить обязательно.
В эти последние несколько минут Каганов окончательно расположил к себе Слободкина. Больше всего пришлась ему по душе прямота мастера, его умение относиться к человеку с доверием.
Следующие дни работы Слободкина на станке оказались еще труднее. К токарю-ремонтнику бежали изо всех бригад. Однажды перед перерывом к Сергею подошел Баденков и попросил, если можно, не ходить в столовую:
— Я договорился, вам обед принесут сюда. Выручите? Наш девятый последнее время на каждой летучке у директора долбают. Сегодня просто до скандала дошло. Мы всех держим. Скоро с меня да и со всех нас шкуры снимут…
Слободкин давно уже все понял и не нуждался больше ни в какой агитации, но Баденков, который только что пришел от директора, был в состоянии крайнего возбуждения и не мог остановиться:
— Я вообще хотел отменить перерыв в цехе, но там запретили. Сам Строганов звонил. Тогда я своей властью решил кое-кого накормить прямо тут.
— Ну и правильно, — вставил наконец слово Слободкин. — Я бы на месте директора вообще подумал о том, чтоб рабочих кормили в цехах. Нормальной столовой все равно нет.
— Я на всех совещаниях об этом твержу. Никто слушать не хочет. У Баденкова, говорят, пунктик, мания реорганизации. Поддержите меня при случае! К вашему мнению прислушиваются.
Слободкин пожал плечами. Ему показалось противоестественным, что авторитетный на заводе человек, начальник одного из основных цехов, ищет поддержки у новичка.
— Ну, мы еще поговорим с вами, Слободкин. Ваша помощь мне необходима во многом.
Оставшись один, Слободкин ушел в работу. Он забыл о голоде, о разговоре с начальником, о том, что не спал минувшую ночь. Быстро вращаясь, патрон станка обдавал лицо таким щекочущим запахом масла, от стружек исходило такое дразнящее тепло, что на сердце Слободкина стало так хорошо и спокойно, как он не помнил, когда и было…
Но вот кулачки патрона больно ударили Сергея по руке. Он понял, что просто-напросто спал. Спал без зазрения совести именно тогда, когда должен работать в два, в три раза быстрее.
Он собрал все оставшиеся силы. Но через несколько минут снова ощутил ветерок от патрона, вращающегося возле самого носа. Это было уже опасным. Сергей выключил мотор, сел на ящик рядом со станком, стал выскребать табачную пыльцу из кармана гимнастерки и никак не мог наскрести даже на самую тощую закрутку.
В этот момент перед ним с торжествующим видом появился Зимовец. В руках он держал дымящуюся миску:
— Наворачивай! И хлеб, и первое, и второе в одной посуде. Фирменное блюдо завода — галушки!
Слободкин благодарно улыбнулся Зимовцу, запустил руку за голенище, извлек оттуда блестящую, расплющенную от долгого ношения в сапоге ложку и принялся есть — быстро, смачно, но аккуратно, не роняя ни одной капельки. Добравшись до половины миски, спросил приятеля: