Страница 30 из 74
«Чудо, настоящее чудо, — восхищался Слободкин. — Прибор, а думает, как человек».
— Интересуетесь? — сквозь металлический рокот услышал Слободкин и обернулся.
За его спиной стоял Каганов. И без того бледное лицо его было сейчас совсем восковым.
— Как вы себя чувствуете? — невольно вырвалось у Слободкина.
— В общем и целом.
— Наверно, устали?
Каганов все-таки решил перевести разговор на другую тему:
— Так, значит, интересуетесь? Вы же из десанта, все это вам знакомо уже.
— В общем и целом, — в тон ему ответил Слободкин. — Но если совсем честно сказать, то не особенно. Только принцип действия автопилота нам объяснили, а все остальное — лес, совершенно темный.
— Принцип — это уже многое.
Каганов начал рассказывать Слободкину об автопилоте. И чем больше подробностей узнавал Сергей, тем восторженнее смотрел на прибор. Давно уже следующая смена заступила, одних людей у испытательных установок сменили другие, а Каганов и Слободкин все разговаривали. Домой пошли вместе. Разговор продолжался и по дороге. Остановившись у одного из бараков, мастер сказал:
— Здесь я живу. Хотите посмотреть?
Слободкин смутился. Каганов взял его за локоть.
— Пошли, пошли. Ужина не обещаю, но плитка у меня есть, так что водички согреем.
Они вошли в коридор, освещенный маленькой лампочкой.
Круглые очки Каганова блеснули двумя тусклыми льдинками. «Совсем как у того, в столовой», — подумал Слободкин. Там, в цехе, мастер казался Слободкину уставшим, но сильным, мужественным человеком, а вот перешагнул порог барака и сразу сделался маленьким, незащищенным существом.
Впрочем, только несколько коротких секунд жило это ощущение. Каганов протер очки, толкнул плечом дверь в свою комнатенку, пропустил вперед Слободкина, бочком вошел сам, включил свет и как ни в чем не бывало сострил:
— Раздевайтесь!
Слободкин поглядел на стены, покрытые инеем.
— Не комната, а спальный мешок на гагачьем пуху! И по размеру такая же.
Каганов включил самодельную электроплитку, сооруженную из двух кирпичей и укрепленных между ними стеклянных трубочек с намотанными нитками нихрома. Напряжение было таким слабым, что Слободкину показалось, будто нить вовсе оборвана. Он даже нагнулся над плиткой, намереваясь исправить повреждение, но Каганов сказал, что все в порядке и нужно только время.
Они погасили свет — в темноте постепенно обозначились бледно-малиновые блики — еле различимые, прерывающиеся, будто кто-то поминутно включал и выключал рубильник на станции. Долго сидели у едва подающей признаки жизни плитки, грея над ней озябшие руки. Когда Каганов поставил на плитку чайник, малиновые блики исчезли вовсе.
Поеживаясь, Слободкин достал остатки махорки, поделился ею с Кагановым, и в комнату снова возвратилось призрачное, чисто символичное, но все-таки хоть глазом ощутимое тепло.
— Если и закипит, то часа через два, не раньше, — сказал Слободкин.
— А куда нам спешить? Подождем. Кстати, вы о себе еще ни словом не обмолвились.
О многом они поговорили в тот вечер.
Слободкин вспомнил свою службу в воздушно-десантной бригаде, друзей-парашютистов. Рассказал, как довелось встретить им войну, как дрались с немцами в белорусских лесах, как после ранения, отбившись от своих, они с другом Кузнецовым, которого все в роте звали Кузей, продолжали бить немцев, как вышли из окружения и угодили в госпиталь, как пытались оттуда бежать и что из этого вышло.
Каганов рассказал о заводе. О том, как под бомбежкой грузили оборудование на платформы, как под бомбами добирались сюда, как здесь почти каждую ночь над заводом воют фугаски.
— Сегодня тихо пока, но он свое дело знает. Завтра двойную дозу вкатит. Мы его изучили уже. В бараки и в те попасть норовит.
Чайник так и не закипел, вернее, у них не хватило терпения его ждать. Когда где-то в глубине его чрева раздались первые, еле уловимые звуки от движения воздушных пузырьков, Каганов разлил содержимое чайника в две алюминиевые кружки, бросил в каждую из них по крупинке сахарина, и чаепитие началось.
— Алюминий тем хорош, — сказал Слободкин, — что и не очень горячий чай в нем кажется кипятком и даже губы обжигает. Потому солдат алюминий ценит больше золота.
— Драгоценный металл, — согласился Каганов. — А дюраль — его родной брат.
И он снова заговорил об автопилотах, о том, как наладили тут их производство.
— Даже цех ширпотреба имеется, и продукция — первый сорт.
Оказалось, что кружки, из которых они пили сейчас, изготовлены из отходов производства на самом заводе, что миски и ложки в столовой — того же происхождения.
Слободкин начинал проникаться все большим уважением к людям, с которыми довелось познакомиться за два первых дня. Голодные, холодные, неустроенные, они, если вдуматься, совершают подвиг. Он много читал об этом в газетах, слышал по радио, но по-настоящему величие их труда почувствовал здесь — вчера и сегодня. Ему вдруг представилось, как миллионы людей проводят ночи в заиндевелых стенах, обжигают губы об алюминий, как делят последнюю щепотку махорки и крошки сахарина, а утром идут полураздетые к своим станкам.
— О чем вы? — спросил Каганов приумолкшего гостя.
— Да о многом. О том, что увидел у вас тут за эти дни.
Он рассказал Каганову, как довелось ему вчера мерить сугроб след в след за человеком в сандалиях.
Каганов вздохнул.
— Тут много всякого. Еще и не того насмотритесь. Самое главное, что народ не скис. Я на днях тоже догнал по дороге к станции одного в сандалиях. В самых обыкновенных — с дырочками. Идет себе, бормочет что-то. Рехнулся, думаю. «Эй, кричу, постой!» Оборачивается — щеки к скулам прилипли, глаза ввалились, но из глубины смотрят, представьте, спокойно, будто все в полнейшем порядке. «Не замерз?» — спрашиваю. «Местами», — говорит. «А ноги?» — «И ноги местами. Снег вон какой крупный сегодня, да и много его, снега-то, весь в мои сандалии не попадет!»
Каганов помолчал, подержал руку над почти совсем потемневшей проволокой плитки, потом сказал:
— Если в газете про такого написать — не поверят. Согласны?
— Если так рассказать, как вы сейчас, — поверят. Я бы на вашем месте обязательно написал — прямо в «Правду». Пусть все прочитают!
— «Правда» — это далеко и высоко. У нас тут многотиражка выйти грозилась. Листовку откатали уже. Пишите, говорят, про героев тыла.
— Вот вы про сандалии и дайте им. Все прочтут. Знаете, как это можно подать!
— Вы уж не журналист ли случайно?
— Был когда-то редактором стенгазеты.
— Так, может, вас сосватать в редакцию?
— Нет, нет, ни в коем случае! Я на станке хочу. Потом автопилоты испытывать. Что угодно стану в цехе делать, только не это.
— Ну, как знаете. А то парторг ЦК Строганов, недавно назначенный к нам на завод, по всем цехам ходит, ищет вашего брата. В рабкоры я вас все-таки предложу. Я от парткома за печать отвечаю. И тема для вас уже есть — напишите, например, про Попкова Васю.
— Это кто еще такой?
— Вот тебе, здравствуйте! Да он вам, говорят, вчера в печенку въелся. Чумазый, небольшого росточка.
— «Пятая»?..
— Да, да, «пятая»! Не знаю, поверили вы ему или нет, но он ведь в самом деле один в пятой бригаде. Одинешенек. Двоих дружков его в больницу свезли. Вот однолошадное хозяйство и образовалось. Стали ему напарников подбирать, он ни в какую. И в мирное время, дескать, друг дружку выручали, а сейчас и подавно один другого всегда заменит. Мы ему всякие доводы и резоны, а он свое: «До директора дойду, но пока не вернутся мои, сам тут справляться буду». И что же вы думаете?
— Настоял?
— Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора — тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова… Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И, представьте, справляется. Я сперва караулил его, боялся, зашьется, напорет чего-нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у него тонкое, деликатное, постоянно внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз — и с начала, и с конца, и «вразбивку». Все точно, все параметры под неусыпным призором, под строжайшим контролем!