Страница 9 из 87
По полу пошли волны, комната обратилась в свод, а все, что свисало с потолка или стен, — в подобие маятника. Пыль осыпала собравшихся, столы и стулья взметнулись кверху, смешавшись там с обломками крыши. Когда погасло электричество, философы вышли из замешательства и, торопясь, прыгая, толкаясь, столпились у дверного косяка, обнявшись вокруг огонька спички — такого же слабого, жалкого, недолговечного, незначительного, как и они сами, по сравнению с этим приступом рвоты, случившимся у неумолимых сил. Хумс и Зум затянули молитву Богородице. Ла Кабра, рыдая, рассказал о смерти своего отца, хотя никто его и не слушал:
— После парада в день 18 сентября папа отправился веселиться с одним кавалеристом. Они пили пунш в каждом кабаке, чтобы посмотреть, кто выдержит дольше. Когда тот тип рухнул на пол с рыбкой, кем-то вставленной ему в задницу, мой старик увел у него коня. Он забрался вместе с жеребцом на третий этаж, но мы ничего не слышали, потому что плясали куэку во внутреннем дворике. Отец закрыл дверь спальни на ключ и хотел уложить коня в постель, чтобы спать в обнимку с ним. Но животное, обезумев, проломило ему копытами череп…
Га тяжело задышал, борясь с приступом астмы. Акк бегал туда-сюда, стараясь не споткнуться о куски стен. Дрожащее пламя спички усиливало суматоху. Эстрелья Диас Барум оценила это и отпустила такое словцо, какое еще никогда не доходило до ушей Аламиро. Затем скинула юбку — сокращая мускулы влагалища, она могла заниматься чревовещанием, — и перед ошеломленными зрителями возник черный треугольник, откуда неслось:
— Все погибнут, ибо не стоят ни гроша!
Если землетрясение привело собравшихся в ужас, то вагина-предсказательница сразу же вызвала клаустрофобию. Эстрелья остановила паническое бегство, усевшись на стул прямо у запасного выхода. Ее нижние губы вытянулись в трубочку, словно для укуса.
— Стой! — пророкотало говорящее лоно.
Мужчины упали на колени, прикрывая кое-какую часть тела из страха быть кастрированными. Только фон Хаммер, коричневый от гнева, выхватил револьвер и вставил дуло Эстрелье в дырку:
— Грязное очко, не вздумай предсказывать мою смерть! Я и сам все отлично знаю: из-за твоей тупости ты получишь пять пуль, а шестую я пущу себе в висок!
Аламиро Марсиланьес попытался закричать, но смог издать лишь свист. Поняв, что никто не способен остановить немца, он решил слизать побольше вина с пола и стал причмокивать языком, напевая одновременно «Singing in the rain», пока ярость нациста не прошла и он не спрятал оружие. Землетрясение сменилось тишиной, настолько непроницаемой, что слышен был лай собак во всех концах города.
Аламиро успокоил пострадавшее лоно при помощи кубика льда. Не заметив ничего, музыканты симфонического оркестра по-прежнему спали, привалившись к своим инструментам, украшенным салатными листьями. Банкет закончился. Сотрапезники расходились молча, пытаясь заткнуть отверстие в осыпавшейся стене, сдерживая лавину возникших вопросов — насчет старости, нищеты, боли и смерти. Уже светало.
Хумс предложил:
— Сегодня в бенедиктинском монастыре посвящают в монахи нашего друга Лауреля. Давайте посмотрим, как омывают ноги юному иудею!
(Когда сгорела «Комбате» — лавка в рабочем квартале, где Лаурель Гольдберг, так же как Ла Кабра, страдал восемнадцать лет, он лишился большей части своей памяти. Но он не забыл яркую вывеску, намалеванную его отцом: два бульдога, раздирающие на части трусики некоей дамы, что должно было символизировать прочность продаваемых в лавке товаров. Не забыл Лаурель и самого отца, перерезанного поездом ровно напополам. Уволенные им служащие поставили верхнюю часть тела на бочку и надели на голову сложенную из газеты треуголку. Одну руку сложили на груди, другую же воткнули в зиявшую внизу рану. Затем они играли в футбол его печенью…
Иногда являлись и другие воспоминания.
Серулея, бабка Лауреля, окруженная индианками, вышла из спальни, топча фотокарточки, испачканные камфорным спиртом, кровью, испражнениями. Ее повели в ванную, но, проходя через столовую, она не смогла сдержаться и вытошнила клок волос. Торговец травами обитал внутри пирамиды из бутылок: в каждой из них плавал какой-нибудь червь, которого торговец извлек из собственных внутренностей. Отец месяцами склеивал почтовые марки в огромный шар, который однажды прикатил к дому, словно жук-навозник. Мать выбрала нужные материалы, нашла фабрику и слепых рабочих — изготовить зеркало, куда не смотрелся бы никто до нее.
Больше ничего не вспоминалось.)
После пожара дом обуглился, но остался стоять. Когда Лаурель прикоснулся к одежному шкафу, тот превратился в груду черной пыли. Остался лишь прозрачный материнский корсет, чудом сохранивший свою форму. Лаурель подул на него и выбрался вместе с ним через дыру в крыше. Тут налетела стайка воробьев и склевала корсет прямо в воздухе.
Семья Лауреля вся погибла в огне. Он стал бродячим кукловодом. Но его миниопера, где холодная кокетка Изольда влюблялась в мужчину с зеркалом вместо лица, не имела никакого успеха.
Лаурель стал захаживать к Боли, двоюродной сестрице. Полгода он заплетал ей тайком косички на лобке, пока бабушка ткала шерстяную накидку с большим алефом… Наконец, явился фон Хаммер, сломал нос отцу семейства, похитил девушку, а Лаурелю предложил бежать с ними — в автобусе, что направлялся к пляжу Альгарробо. Тому казалось, что он ненавидит фон Хаммера, но когда немец произнес, дотронувшись до живота Боли: «Поезжай с нами — так для нее будет безопаснее», — всю его ревность как рукой сняло.
Немец не впервые имел дело с девушкой. Он уже пытался похитить одну. Родители-иудеи заставили дочь сделать аборт. Та постриглась в монахини. Семья заплатила раввину, чтобы тот рыдал, пока хоронят гроб с фотографией отступницы.
Боли рассказала брату, что, когда отец повалился наземь со сломанным носом, они с немцем совокупились стоя и успели все меньше чем за минуту. Фон Хаммер позвонил, Боли вышла, и все произошло прямо у двери. Потом Боли вернулась сообщить, что кто-то ошибся номером дома.
По приезде в Альгарробо немец забрал их в замок, выстроенный среди скал на другой стороне залива. В замке их встретила старуха, говорившая только по-французски. «Это приятельница Клоделя, — объяснил фон Хаммер. — Она тут прибирается и пишет труды о средневековых бестиариях». Женщина отвела им две комнаты. Потом, откинув занавеску, показала большое гнездо на балконе, нависавшем над водой, — в это время Боли с немцем быстро занялись любовью. Только один застегнул ширинку, а другая подняла юбку, как писательница обернулась к ним:
— A minuit un pélican vient nourrir ses enfants du sang de ses propres ailes[14].
В полночь парочка зашла в комнату Лауреля — поглядеть на птицу. Птенцы и вправду пили кровь матери.
— Боли чувствует холод в животе. Твое невинное тело теплее моего. Она будет спать здесь.
Фон Хаммер удалился. Боли, всхлипывая, потянулась к Лаурелю, прижавшись животом к его члену. Тот закрыл глаза и лежал неподвижно, пока не появился немец с каким-то незнакомцем.
— Жди нас на пляже.
Лаурель не стал задавать вопросов и спустился к морю. Поплавал. Покидал камешки в отражение луны. Выбравшись на берег, он заснул и пробудился лишь к вечеру. Побрел обратно в замок.
Комнаты были пусты. Лаурель вошел в спальню. На кровати лежал младенец: руки скрещены, личико напудрено, веки подведены, волосы заплетены в кукольную прическу. Это была девочка, похожая на Боли. Лаурель взял ее на руки, поцеловал красные от помады губы, бросил голодным птенцам пеликана и уехал в Сантьяго на последнем автобусе.
Проезжая по городу, он по-новому видел церкви. Они вызывали теперь все большее волнение, точно преследовали его; двери некоторых храмов пытались засосать Лауреля внутрь. Войти он не мог: останавливался перед величественными сооружениями и тут же бежал прочь. С чувствами, обостренными до предела, он приблизился к кафедральному собору — и увидел его плоским: все острые зубцы, прямые линии, выступы обратились в шахматную доску. Левая башня — единственная, сохранившая объем, — огромной ладьей тянулась к нему, пульсируя. Не убежать, — понял Лаурель. Все пути отрезаны. Шах и мат. Он зашел в собор, поискал священника и тут же обратился.