Шерсть и снег

Он опустился на колени и трижды прочитал «Аве Мария» — молитву, которую кардиналы и епископы рекомендовали всем взыскующим небесных благ. Потом попросил у Богородицы Консейсан покровительства и помощи. Снова шепотом прочитал «Аве Мария» и дал обет: если ему предоставят дом в Пенедос-Алтос, он будет целый год вместе с женой по воскресеньям молиться перед статуей.

Когда он поднялся с колен, вокруг по-прежнему было пустынно, только мимо таверны пробежала кошка.

Орасио пошел домой. По дороге он представлял себе, какой радостной будет его жизнь в новом доме. Выплачивая по семьдесят эскудо в месяц за аренду, он через двадцать лет станет его владельцем. К тому времени ему будет только немногим больше сорока лет, а это еще далеко не старость…

Когда Орасио подходил к своей лачуге, ему вспомнились слова Марреты: «…Тебе повезло, но у остальных все останется по-прежнему». Он ускорил шаг и постарался думать о другом.

Открыв мужу дверь, Идалина взглянула на часы и всплеснула руками:

— Как поздно! Уже четвертый час, а тебе в семь вставать. Ты и так не высыпаешься…

— Ничего… Не беспокойся…

— Но почему ты так задержался?

Он оборвал ее:

— Я хочу спать. Расскажу завтра…

Придя в восемь утра на фабрику, Орасио, еще сонный, спросил Дагоберто:

— Ну как, записался?

— Записался.

— Как ты думаешь, получим мы или нет?

Дагоберто пожал плечами:

— Откуда мне знать? Во всяком случае, раз домов больше не строят, значит, если не удастся теперь, пиши пропало…

Маррета слышал их разговор, но притворился, будто не слышит; он делал так всегда, когда речь заходила о домах в Пенедос-Алтос. Этот молчаливый протест раздражал Орасио. «Маррета против не только потому, что домов мало, — подумал он. — Ему не нравится, что они построены муниципалитетом. Но мне до этого дела нет».

Он стал за станок раздосадованный и с этого дня избегал говорить о домах при старом ткаче.

Ученичество Орасио шло успешно. Он уже навивал и связывал нити без подсказок Марреты, как это было вначале; его руки делали все ловко и уверенно.

— Способный парень, — хвалил его Маррета, обращаясь к Дагоберто, но так, чтобы слышал Орасио: — Способный, ничего не скажешь! Ему и года не понадобится, чтобы стать ткачом…

Орасио это было приятно. Когда, однако, время приближалось к пяти и рабочие с нетерпением ждали конца смены, ему делалось очень грустно. Все расходились по домам или останавливались поболтать на площади, только он один не видел ни дня, ни вечера, как будто работал две смены кряду. Да так оно в сущности и получалось, менялись только машины. У ткацкого станка было легче, здесь он меньше уставал, но у прядильной машины приходилось все время бегать взад и вперед, делая одни и те же движения, — так осел крутит ворот у колодца…

Шел сентябрь, дни становились короче, но это не утешало Орасио. Он тосковал, пожалуй, даже больше, чем летом. В серый предвечерний час, когда другие кончали работу, а он оставался на вторую смену, ему бывало особенно горько. Глубокой ночью он наконец выходил с фабрики утомленный и раздраженный. По дороге в город он не раз попадал под ливень и, как ни бежал, все же добирался до дому весь вымокший…

Услышав его сильный стук, Идалина вскакивала с постели и, сонная, шла открывать. Вначале Орасио собирался заказать второй ключ, но жена сказала, что предпочитает просыпаться, когда он приходит, — иначе они почти не могут видеться, как бы им этого ни хотелось. По утрам Орасио всегда торопится; в полдень же, когда она приносит ему обед, вокруг бывает столько народу, что они как будто и не вместе… Орасио тут же согласился: он не любил, возвращаясь ночью домой, заставать жену спящей. Идалина подавала ему оставленный на плите суп, он ужинал и ложился. Иногда, прежде чем заснуть, они толковали о жизни. Однако обычно эти беседы только раздражали Орасио, и он потом долго не спал. Идалина жаловалась на дороговизну и уже не упоминала о деньгах, которые нужно было откладывать для Валадареса.

В одну из таких ночей, когда жена вздыхала особенно сокрушенно, Орасио, желая ее утешить, повторил слова Марреты:

— Кончится война, и все переменится. Все пойдет по-другому…

В октябре мастер на Новой фабрике принял наконец Идалину ученицей по очистке и штопке ткани. Орасио хотел устроить жену на ту фабрику, где работал сам, — там она была бы у него на виду и он всех бы заставил уважать ее; а на Новой фабрике к ней могли приставать… В особенности он опасался Педро — тот бегал за каждой юбкой и даже хвастался этим. Орасио вполне доверял жене, но достаточно было ему подумать, что другой может домогаться ее, нашептывать соблазнительные слова, как его охватывал гнев. Так как Фелисио все время откладывал принятие Идалины на работу, Орасио вынужден был смириться с тем, что жена поступит на другую фабрику…

Когда он сообщил ей эту новость, Идалина только сказала:

— Жалко, что я не смогу носить тебе обед…

Он пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:

— Вот видишь, как хорошо, что ты ходила к Прокопии на выучку. Теперь тебе недолго придется быть ученицей. А через год я уже стану ткачом. Мы разделаемся с этим проклятым долгом Валадаресу и заживем на славу…

Орасио умолк. Перед его мысленным взором вставало их будущее. В наступившей тишине раздался голос Идалины:

— Конечно, ты мог бы разогревать себе обед на фабрике, но это уже не то… У тебя не хватит терпения…

С этого дня Идалина начала вставать раньше мужа. Разливала в банки вчерашний суп и ставила их в корзинки, накладывала туда же хлеба. Потом будила Орасио. Тот торопливо одевался и выходил вместе с женой. У ворот Новой фабрики они расставались…

Распределение домов производили в строительной конторе председатель муниципалитета и представитель правительства, который специально для этого прибыл из Лиссабона.

Небольшая комната еле вместила всех официальных лиц. Кандидаты же на аренду домов вместе с женами, закутанными в шали, дрожа от холода, ожидали на улице. Это происходило в одно из воскресений в январе; всю ночь большими хлопьями падал снег, и председатель муниципалитета даже позвонил в Лиссабон и предложил отсрочить назначенную церемонию. Оттуда, однако, ответили, что правительственный уполномоченный уже выехал вместе с журналистами и фотографами. Кроме того, столичные газеты успели объявить, что торжественное событие состоится в это воскресенье, и откладывать уже неудобно.

Орасио и Дагоберто, как и вся толпа, слушали речь сеньора Наварро — уполномоченного из Лиссабона. Он восхвалял муниципалитет и правительство, которое приняло участие в расходах на постройку домов. «Этой благородной инициативе мы обязаны тем, что наконец жилища предоставляются действительно нуждающимся. Сегодняшнее хоть и неприветливое, холодное воскресенье — радостный день не только для рабочей семьи Ковильяна, но и для всего города; оно символизирует подлинное единение всех классов общества, ибо только путем социальной справедливости достигается гармония, которая составляет прочную основу всеобщего благосостояния…»

Слушатели заметили, что сеньор Наварро тоже изрядно промерз и даже охрип.

Подходили опоздавшие; все в нетерпеливом ожидании толпились у дверей. Здесь были и рабочие, одетые в старенькие пальто с поднятыми воротниками, и франтоватые приказчики… Небо продолжало хмуриться; в горах все еще шел снег.

Как только правительственный уполномоченный закончил свою речь и вернулся в контору, оттуда донеслись оживленные голоса. Толпа заволновалась: очевидно, началось распределение домов. Люди вплотную придвинулись к дверям, чтобы услышать, что происходит внутри. Орасио, который оказался сзади, сколько ни вытягивал шею, ничего не мог разобрать.

Внезапно толпа затихла. Отворилась дверь, вышел чиновник муниципалитета. Откашлявшись, он начал громко читать:

— Дома типа Два-A предоставляются Элиодоро де Соуза — мастеру Новой фабрики; Франсиско Телесу — шоферу; Жозе Бенто — ткачу…