Шерсть и снег

— Позвони в полицию, ты объяснишь лучше меня.

Люди начали расходиться. Жоан Рибейро и Белшиор пошли будить сторожиху Розалину, чтобы она открыла народный дом — там находился единственный в поселке телефон. Орасио расстался с ними и направился к себе на квартиру. В переулке он повстречался с Трамагалом и Аугусто и сказал им, что мертвеца положили в церкви…

Орасио открыл дверь — Жулия дала ему ключ, когда он начал работать в вечернюю смену, — и, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице.

Он быстро разделся и лег. Было холодно; он плотнее завернулся в одеяло и попытался заснуть, но это не удавалось. Он вспомнил, что говорил Жоан Рибейро, разглядывая замерзшего на дороге старика. И повсюду в темноте ему стала мерещиться шерсть. Он видел, как она падает с овец во время стрижки, мягкая, волнистая… затем перед ним возникли целые горы прессованной шерсти на фабриках. Мойка, просушка, расчесывание… Он видел людей, занятых на обработке шерсти, видел, как она проходит через различные машины, пока не превратится в пряжу. До сих пор шерсть была для Орасио только товаром, который продавался на килограммы, а потом покупался на метры. Он никогда не связывал все то, что из нее выделывают, непосредственно со стадом, которое пас. Теперь, однако, шерсть представлялась ему по-другому. И стадо Валадареса тоже приобрело в его глазах иной вид: овцы как бы потеряли кости и мясо, ноги и головы, и от них осталась только шерсть, предназначенная согревать людей… Но, кроме всех этих мыслей о шерсти, Орасио преследовало воспоминание о старике, скорчившемся на снегу, и каждый раз, когда перед ним возникали остекленевшие, широко раскрытые глаза мертвеца, он, несмотря на тепло постели, чувствовал озноб. Орасио повернулся на правый бок, потом на левый, но сон не шел к нему. Тогда он зажег свечу — чтобы прогнать это наваждение, не видеть шерсть и труп, шерсть и людей, которые не в состоянии ее купить…

В доме, да и во всем поселке, царила глубокая тишина. Орасио взял одну из книг, которые дал ему Маррета и стал перелистывать ее, надеясь избавиться от мыслей о покойнике. Потом увлекся и читал несколько часов кряду, пока не погасла свеча. Он заснул только на рассвете.

На следующий день Матеус сообщил ему:

— Бока-Негра уже поправился и в понедельник выйдет на работу. Ты опять перейдешь в утреннюю смену.

Орасио помялся и наконец решился спросить:

— Я возвращаюсь на место ученика?

— У меня другого нет, — ответил Матеус и исчез в своей застекленной конторке.

IV

Каждую субботу, за исключением той, когда, заменяя Бока-Негру, он работал в вечернюю смену, Орасио отправлялся в Мантейгас. Первое время он отпрашивался у Матеуса на полчаса раньше, чтобы успеть на грузовик, отходивший в четыре сорок пять. Однако с тех пор, как Жулия увеличила плату за пансион, у него стало не хватать денег на езду. Кроме того, мастер отпускал его очень неохотно. Поэтому Орасио решил добираться домой пешком… Ходьбы было четыре часа, когда на дороге не лежал снег, и пять, а то и больше, когда начинались снегопады. Иногда, взбираясь по склону, Орасио злился, что ему нужно шагать, преодолевая тяжелый подъем, только потому, что грузовик отправляется немного раньше конца смены, а Жулия стала брать дороже за стол и ночлег. Вполне достаточно, что он проделывает этот путь пешком обратно — грузовик из Мантейгаса в Ковильян по воскресеньям не ходит. Но злость его длилась недолго. Входя в родительский дом, он уже посмеивался, слыша, как мать проклинает дьявольские дороги, по которым вынужден в одиночестве шагать ее сын; и на следующей неделе снова с нетерпением ждал субботы.

— У парней нет разума! Ради нас ты бы не пришел — я это доподлинно знаю! — частенько журила его сеньора Жертрудес.

Орасио только улыбался. Он бывал очень растроган, когда родители, дожидаясь его, не садились ужинать. В такие вечера они ели втроем, и он рассказывал как живется в Алдейя-до-Карвальо. Затем он ложился спать, ложился со страстным желанием, чтобы поскорее наступило утро, так как по субботам он приходил в Мантейгас поздно и ему удавалось лишь мельком увидеть Идалину: они перекидывались несколькими словами, когда он проходил мимо ее дома.

Воскресенья казались Орасио самыми приятными днями его жизни, особенно до того, как они наступали. Встречи с Идалиной всегда радовали его, но в конце концов счастье омрачалось тревогой. Орасио чувствовал в словах невесты сомнения, недомолвки; она избегала говорить с ним о будущем, будто не верила в его надежды на больший заработок и постройку своего домика. Однажды вечером, когда Орасио сказал, что в следующем году они, возможно, обвенчаются, Идалина расплакалась и, как он ни добивался, не объяснила причины своих слез. Иногда по отдельным словам девушки Орасио догадывался о ссорах между нею и родителями, и его охватывала злоба против стариков. Он делился с Идалиной своими планами и рисовал все в более радужных красках, чем представлял сам. Идалина слушала его молча, казалось даже, что она соглашается с женихом. Но вскоре ее глаза снова становились грустными. Видя это, Орасио мрачнел. Его настроение и вовсе портилось, когда он встречался с родителями Идалины, которые холодно отвечали на его приветствия и как будто стремились избежать разговора.

В своем собственном доме Орасио тоже было неспокойно: он чувствовал, что мать что-то скрывает от него. Она интересовалась жизнью сына в Алдейя-до-Карвальо, его дружбой с Марретой и Мануэлом Пейшото, событиями в семье Рикардо… Иногда она спрашивала, сколько времени ему потребуется, чтобы стать настоящим рабочим. Ее слова, как и слова Идалины, были полны недомолвок — она не умела их скрыть. Мать никогда не говорила о его предстоящей женитьбе. Если речь заходила об Идалине, сеньора Жертрудес ограничивалась похвалами по ее адресу; если же Орасио заговаривал о родителях девушки, она замолкала.

В одно из воскресений, вернувшись домой после свидания с Идалиной, Орасио застал мать одну и решил поговорить с ней напрямик: он хотел докопаться до истины, ему начинало казаться, что его дурачат.

Мать ответила не сразу.

— Это все тебе мерещится… — сказала она наконец. — Что могло произойти?

Орасио настаивал, кричал, размахивая руками, что с ним обращаются, как с ребенком. — Что-то происходит, я это отлично вижу, — твердил он.

Столкнувшись с настойчивостью и раздражением сына, сеньора Жертрудес решилась:

— Ничего особенного… Просто они не верят, что ты чего-нибудь добьешься в жизни… И не хотят больше ждать…

— Они? Кто они?

На этот вопрос сеньора Жертрудес не ответила.

— Идалина тоже? — добивался Орасио.

— Нет, она нет, — успокоила его мать. — Да ты это должен знать лучше меня… Идалина хорошая девушка. Она мне нравится все больше и больше…

— Но тогда… — Орасио опустил голову; мать печально смотрела на него. — А вы? Вы тоже думаете, что я ничего не добьюсь в жизни?

Сеньора Жертрудес заколебалась, потом с деланной непринужденностью воскликнула:

— Конечно, добьешься! Ты молод, здоров, настойчив. Устроишь свою жизнь, если не с Идалиной, так с другой. Не убивайся из-за этого!

Орасио почувствовал какую-то недоговоренность — ясно, мать хочет утешить его.

— Не понимаю… — пробормотал он. — Как и откуда они могут знать, что я ничего не добьюсь, если я только недавно поступил на фабрику? Что за спешка?

Мать решилась было сказать сыну все, потом сдержалась, но в конце концов у нее вырвалось:

— Я не хотела огорчать тебя, но теперь думаю, что лучше сказать. Здесь был один малый из Гоувейи, он начал ухаживать за Идалиной…

Орасио резко вскочил:

— Что? Что вы сказали?

— Успокойся… Тебе не из-за чего волноваться. Идалина не обращала на него никакого внимания. В самом деле никакого. Мать ее, та действительно из кожи лезла вон. Похоже, что у парня есть кое-что за душой, и Жануария всячески старалась подсунуть ему дочку. Но Идалина держалась хорошо. Так хорошо, что он убрался восвояси и больше не возвращался.