Шерсть и снег

— В таком случае надо будет послать вам ужин.

— Не беспокойтесь. Я обойдусь. — Он решил спросить о том, что его интересовало больше всего. — Как вы думаете, будут мне платить как рабочему?

— Ясное дело! — лаконично ответил Рикардо.

В половине пятого, после долгих часов нетерпеливого ожидания, Орасио уже был у фабрики. Стали подходить другие рабочие, появился Трамагал, который на этой неделе тоже работал в вечерней смене.

— Ты разве не в утренней?

С первого дня знакомства Трамагал обращался к Орасио в той же непринужденной, грубоватой манере, как и к остальным. Подобно Рикардо, он не придал значения временному переводу Орасио на место Бока-Негры. Он ограничился тем, что сказал:

— Бедняга Бока-Негра! Что с ним?

Когда Орасио запустил машину, к нему подошел Сампайо и стал внимательно следить, как он соединяет рвущиеся нити. Результаты экзамена, по-видимому, удовлетворили мастера — он ушел, не сделав никакого замечания.

В час ночи смена закончилась. «Теперь, когда я выдержал испытание, — подумал Орасио, — Матеус наверняка переведет меня в прядильщики».

Орасио вышел с Трамагалом, но, возвращаясь домой, чувствовал, что ему недостает Марреты. С ним он мог говорить обо всем, и сейчас ему очень хотелось услышать мнение старого ткача…

Ночь была холодная. Декабрь подходил к концу, и в горах стояли морозы.

— Скоро выпадет снег! — предсказал Трамагал.

Действительно, на следующее утро, когда рабочие торопились на фабрику, низкие свинцовые тучи заволокли небо, а после полудня пошел снег. Однако несколько дней он держался только на вершинах гор. Из Лиссабона начали прибывать туристы. Педро сообщил, что видел, как через Ковильян проезжали на автомобилях юноши и девушки с лыжами. «Там были две такие красотки, что обалдеть можно…» Педро рассказывал о девушках, и глаза его блестели…

Холод усиливался. Снег наконец лег повсюду — от гребня хребта до его подножья. В один прекрасный день, когда рабочие Ковильяна и Алдейя-до-Карвальо вышли из своих домов, они увидели, что все кругом белым-бело. Город, приютившийся у отрога горной цепи, казался призрачным. С неба падали хлопья. Люди, направлявшиеся на фабрики, увязали в снегу.

В пять часов, когда закончилась дневная смена, снег все еще шел. Одни рабочие выходили на снежный простор, другие, замерзшие, входили в цеха…

Ступая по снегу, Педро размышлял о двух девушках в черных шапочках, которых он разглядел в автомобиле. Должно быть, в этот самый час они, вернувшись после катанья на лыжах, греют свои холеные руки у камина, который он видел однажды там наверху, в отеле Пеньяс. Как бы ему хотелось познакомиться с одной из них!.. Но тут же перед ним возникли другие руки, протягивающиеся к огню, — руки юношей, которые проехали в автомобилях в горы. И он опечалился, словно у него что-то украли. Потом Педро подумал о другой девушке, которую он видел в Ковильяне месяца два назад, — она ехала в новый туберкулезный санаторий. Она сейчас, конечно, не отогревает рук, а держит под мышкой градусник — ему рассказывали, что в санатории больные к концу дня мерят температуру. Он хотел бы познакомиться и с этой девушкой, но она не так прельщала его воображение, как те, что пронеслись мимо него с лыжами на автомобилях… Мечта его все больше замерзала на снегу, покрывавшем склон, по которому он поднимался к Ковильяну. Наконец, перед его глазами остались лишь темные силуэты рабочих, которые, подняв плечи и кутаясь в старые, поношенные пальто и куртки, шагали по белой дороге…

Внизу, у реки, фабрики продолжали работать. Орасио и другие прядильщики перебегали с места на место у своих машин. Во всем цехе рабочие следили за механизмами и регулировали их работу…

Зимой солнце садилось сразу же после начала второй смены, и вечерние часы становились нескончаемыми. Шум машин слышался более отчетливо и казался еще монотоннее, чем днем, от него клонило в сон, но упаси боже задремать на работе…

Какая-то предопределенность чувствовалась во всем производственном процессе: как будто машины производили потому, что должны были производить; нить бежала потому, что должна была бежать; бабины наматывались потому, что должны были наматываться. Все подчинялось неумолимому року. Больше, чем в другие часы, люди казались автоматами, частями машин, ими двигала та же холодная воля, что приводила в движение всю фабрику.

Среди ночи шум наконец прекращался. Фабрика останавливалась сразу, как бы повинуясь волшебной силе, что управляла ее движением. Рабочие торопливо шагали через двор, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. Их единственным желанием было поскорее добраться до дому и заснуть…

Укутав шею, сгорбившись, они выходили на занесенную дорогу; снег поскрипывал под их башмаками, каждый в этой белой и в то же время черной ночи старался идти быстрее…

Орасио, Трамагал и Мальейрос шли молча, гуськом. Потом Трамагал сошел на обочину и стал разгребать снег. Вскоре он нащупал бутылку, которую там спрятал. Мальейрос и Орасио были уже далеко впереди.

— Эй! Подождите меня! — закричал Трамагал, бегом догоняя товарищей…

Трамагал отпил глоток и удовлетворенно вздохнул. Прежде он приносил водку на фабрику, хотя это строго запрещалось. Впоследствии, чтобы, с одной стороны, избежать искушения выпить во время работы, а с другой — не слышать выговоров от мастера, который начал угрожать ему увольнением, и избавиться от упреков Марреты, он в те дни, когда работал в вечернюю смену, стал прятать водку на дороге. Кое-кто из товарищей осуждал его за склонность к выпивке, другие снисходительно посмеивались, описывая, с какой тщательностью он прячет бутылку каждый раз в новом месте, чтобы ее не украли.

Трамагал предложил выпить Орасио и Мальейросу. Они глотнули и зашагали дальше. Ноги их увязали в снегу, с белевших в темноте горных вершин дул пронизывающий ветер.

— Мороз крепчает, — сказал Мальейрос.

Никто не отозвался. Мальейрос подумал: «Надо благодарить бога, что фабрики работают в две смены, — значит, не будет безработицы».

Внезапно приятели увидели на дороге огоньки — это зажигались и гасли спички. Затем вспыхнул и осветил землю яркий луч карманного фонаря.

Орасио, Мальейрос и Трамагал ускорили шаг. Свет фонаря скользнул по их лицам…

Несколько рабочих стояли вокруг лежавшего на дороге тела. Это был старик. Его подогнутые ноги коленями касались груди.

— Кажется, он еще жив, — заметил один из рабочих.

Раваско, который пробовал нащупать у старика пульс, отказался от своего намерения:

— Ничего я в этом не понимаю…

— Дай-ка мне посмотреть, — вмешался третий рабочий. Он положил руку на сердце старика, затем выпрямился: — Мертв, наверняка мертв.

Однако еще оставались сомнения. Старик лежал на правом боку, вокруг него намело много снегу. Трамагал нагнулся и перевернул тело. Фонарь осветил холодные, стеклянные глаза, которые, казалось, созерцали всех и никого. Некоторые из рабочих в страхе отступили. Послышалось одновременно несколько голосов:

— Мертв…

Кто-то попросил:

— Ну-ка, посвети получше. Сдается, я знаю этого человека…

— И я тоже… — сказал другой.

Луч света упал на запорошенное снегом лицо.

— Он из Тейшозо. Лет десять назад работал там чесальщиком…

— Он самый… Давно уже я его не видел…

— И я. После того как его уволили с фабрики, он побирался… далеко от наших мест…

— Но за что его убили? — спросил Трамагал.

— Может быть, чтоб ограбить? — предположил один.

— Ну вот еще! — усомнился другой. — Это старика-то, который просил милостыню?..

— Почем знать? Есть люди, которые на все способны! А у нищих иногда водятся денежки…

Жоан Рибейро, страдавший болезнью гортани, зимой обычно не говорил на улице, но сейчас нарушил это правило и попросил фонарь. Он осмотрел покойника: на нем была разлезшаяся, черная от грязи рубашка, летний пиджак весь в заплатах и рваные брюки; ноги были босы.

— Держу пари, что никто его не убивал… — Жоан Рибейро направил свет на сморщенную шею и лысую голову, с которой свалилась старая шляпа. — Его убила бедность. Он умер от холода, вот что! Столько шерсти в Ковильяне, столько тканей, — и вот поди ж ты!