Шерсть и снег

Долгое время Орасио смотрел на рабочих, собиравшихся у Марреты так, будто они обладали какой-то непостижимой для него тайной. Все, что он здесь слышал, сбивало его с толку. Неужели сбудется такое? А если нет, почему же они верят в то, о чем говорят, иногда намеками, как о любви, скрытой в глубине сердца?

Нередко Маррета, упоминая о письмах от эсперантистов других стран, давал понять, что и они ждут этого великого дня. Письма приходили из городов, названия которых Орасио не доводилось слышать — Шарлеруа, Прага, Афины, Буэнос-Айрес, — и все они казались ему сказочными, далекими от жизни этого поселка с его убогими грубо сколоченными хибарками, набитыми беднотой. Каждый вечер в мозгу Орасио возникали новые противоречия. Оказывается, он многого не знал и не понимал. Так, еще будучи пастухом, он иногда слышал разговоры о забастовках, но всегда эти слухи воспринимались в горах лишь как весть о том, что где-то люди стараются добиться повышения платы за свой труд…

У Марреты было много книг; почти все без переплетов, растрепанные и засаленные, так как он часто давал их читать. Когда он получал новую книгу, каждый из его друзей по очереди брал ее домой; так продолжалось, пока все ее не прочитывали. Книги эти горячо обсуждались, и вскоре Орасио понял, что многие из них были запрещенные. И ему захотелось прочесть их. Но когда он сказал об этом Маррете, все находившиеся в комнате вдруг замолчали, а старый ткач, помедлив, ответил как-то неопределенно:

— Надо выбрать такую, чтобы тебя заинтересовала. Завтра я посмотрю…

На следующий вечер, когда Орасио напомнил ему, Маррета сказал:

— Сегодня у меня не было времени. Отложим до завтра.

На другой день Орасио застал Маррету одного — он мыл посуду после обеда.

— Хорошо, что ты пришел пораньше, — сказал старик. — Я собирался поговорить с тобой, но не хотел при других… Это по поводу книг, которые ты просил почитать. Я отложил вон те две… можешь взять их. Но сначала я хотел тебе кое-что сказать…

Орасио с нетерпением ждал. Маррета вытер тарелку и уселся у огня.

— Поди-ка сюда, — позвал он Орасио. И как только юноша сел рядом, хлопнул его по коленке и начал: — Я знаю, ты хороший парень, но иногда человек, сам того не желая, может причинить другим зло. Ты уже, наверное, догадался, что о книгах, которые мы читаем, нельзя никому говорить, нельзя их и показывать первому встречному. В них нет ничего плохого, но если бы стало известно, что мы их читаем… Понимаешь? Меня уже арестовывали…

— Вас?.. Арестовывали?

Маррета, видя изумление Орасио, улыбнулся.

— И довольно часто! В то время, когда я еще жил в Ковильяне и мы устраивали забастовки, это было обычным делом. Однажды солдат республиканской гвардии чуть не зарубил меня саблей. У меня до сих пор на спине шрам. В другой раз меня забрали и посадили в тюрьму; я там пробыл два месяца, не зная, что творится в мире. Бороду отрастил длиннее, чем у самого господа бога. Вот до сих пор… — Он показал на пояс, и лицо его озарилось детской улыбкой.

Орасио ужаснулся этому рассказу и, с уважением посмотрев на Маррету, подумал, что старик, несмотря ни на что, остался верен себе.

— Можете быть совершенно спокойны, — сказал он. — От меня никто ничего не узнает.

— Я прошу об этом не ради себя. Я-то одни, обо мне тревожиться некому. Но у многих товарищей семьи… Некоторые боятся, как бы ты не проговорился…

— Я это заметил.

— Это вполне естественно, — оправдывал своих друзей Маррета. — Многие уже пострадали… Они ведь не знают, что у тебя на уме.

— Извините, дядя Маррета, вы в самом деле верите в то, что здесь говорят?

Маррета гордо поднял голову:

— Еще бы! Всегда верил и верю! Это наша единственная надежда. Я стар, может быть, и не доживу до этого счастливого дня, но ты-то наверняка его дождешься… — На худом, испещренном морщинами лице старика глаза сверкали, как раскаленные угли.

— А вот я никак не могу в это поверить.

— Ничего удивительного… — сказал Маррета тоном человека, прощающего собеседнику какой-то недостаток. — Ты родился в крестьянской семье, был пастухом и жил как на краю света… Только недавно начал работать на фабрике. Этим все и объясняется.

Маррета наклонился к очагу и подбросил несколько поленьев. Потом заговорил на свою любимую тему: о справедливости, о равенстве между людьми, о счастье для всего человечества. Орасио слушал его внимательно, но не мог избавиться от своих сомнений — сомнений крестьянина, привыкшего к трудной жизни и верящего только тому, что он видит собственными глазами — за исключением, правда, бога и загробного мира. Вместе с тем, когда он слушал Маррету, его симпатия к старому ткачу, симпатия, в которой были и нежность и уважение, все возрастала. И не столько под влиянием слов Марреты, сколько потому, что он чувствовал глубокое благородство души старого рабочего. Ему казалось, что Маррета понимает его лучше других и что он может сказать старику то, что не решился бы доверить никому другому…

Начали подходить рабочие. Первым пришел Белшиор, затем Родриго и Жоан Рибейро. Маррета выдвинул на середину комнаты столик и положил на него старую колоду карт.

— Сыграешь с нами? — предложил он Орасио.

— Нет, нет… играйте без меня. Я лучше почитаю газету.

Жоан Рибейро о чем-то пошептался в углу с Марретой. Потом все четверо уселись за стол.

Около одиннадцати часов, когда Белшиор уже объявил, что «это последний кон», вошли Рикардо и Трамагал. Рикардо остался стоять у двери и подозвал Маррету. Прислонившись к стене, они разговаривали вполголоса. Время от времени Жоан Рибейро поднимал глаза от карт и поглядывал на них так, будто знал, о чем они говорят. Трамагал, стоя позади Белшиора, следил за игрой.

Вот уже несколько недель Орасио замечал эти перешептывания между Марретой и его друзьями; можно было подумать, что речь шла о чем-то, чего он не должен был знать. Чаще всего это происходило в те вечера, когда Рикардо после работы отправлялся в Ковильян. Сегодня он, правда, в город не ходил, но был там накануне…

Неожиданно Рикардо подошел к Орасио и спросил:

— Вы еще останетесь?

— Нет. Сейчас иду, — ответил юноша.

Немного погодя они вышли. Когда они подошли к дому, им навстречу выбежала Жулия. Она была растрепана, в слезах, рыдания мешали ей говорить.

— Антеро ушел… Антеро ушел…

Рикардо взял ее за плечи:

— Что? Что ты сказала?

— Он ушел совсем… Забрал вещи и сказал, что больше никогда не вернется…

III

Уже давно фабрики благодаря войне работали с полной нагрузкой. Все, что вырабатывалось, находило сбыт, и фабриканты были довольны судьбой. Они копили деньги и строили планы расширения своих предприятий. Обладатели мертвого капитала в банках мечтали о том, чтобы тоже стать промышленниками, так как никогда еще шерстяные фабрики не приносили своим владельцам таких прибылей.

Тысячи текстильщиков трудились днем, а к вечеру другие тысячи приходили сменять их, чтобы работать до глубокой ночи. По закону одни и те же люди не могли все время оставаться в ночной смене, поэтому рабочие каждую неделю менялись.

В понедельник, когда Орасио пришел на работу, его позвал Матеус:

— Уходи и возвращайся к пяти. Бока-Негра заболел, ты заменишь его в вечерней смене.

Орасио вопросительно посмотрел на мастера, желая подробнее узнать, в чем дело, но Матеус уже повернулся к нему спиной, повторив: — Явишься к пяти.

Орасио медленно пошел к выходу, с трудом пробираясь среди спешащих в цехи рабочих. Он был счастлив. Если ему поручают заменять прядильщика, значит, мастер считает его уже достаточно опытным и теперь наверняка ему будут платить, как квалифицированному рабочему.

Орасио шел по дороге, не зная, как убить время до вечера. Оставив корзинку с едой на хранение в таверне, он направился в Ковильян. Прошелся по центру города, затем уселся в сквере на площади. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но он не встретил никого из знакомых. К обеду он спустился в Карпинтейру и в фабричной столовой нашел Рикардо. Орасио сообщил ему новость, но Рикардо лишь заметил: