Шерсть и снег

Переодевшись, Орасио остался сидеть у себя в комнате. Вскоре он услышал внизу шаги — это вернулся Рикардо. Немного погодя резко хлопнула дверь с улицы, раздались шаги Антеро; он вошел в кухню, проклиная дождь. Жулия что-то тихо говорила сыну. Орасио не разобрал слов, но догадался, что она его упрекает. Антеро возражал, и мать, рассердившись, повысила голос, не стесняясь квартиранта, — она знала, что он у себя.

— Тебе бы только шляться в Ковильяне со всякими балбесами и беспутными девками! На футбольный клуб да на ужины в кабаках у тебя всегда находятся деньги. А как мы здесь живем, тебя не интересует! Твои братишки ходят оборванные, а ты франтишь, как барчук!

— Я не виноват, что вы наплодили столько детей, — заорал Антеро. — Вы их рожаете, а я должен приносить себя в жертву? Нет, не собираюсь! У меня своя жизнь!

— Замолчи ты, злодей! Замолчи, или я не стерплю! Слышать от сына такие слова! Где это видано, чтобы сын смел так разговаривать? — Жулия кричала и плакала одновременно.

Послышался голос Рикардо, холодный, непреклонный, почти зловещий:

— Убирайся вон! Немедля!

Антеро продолжал возбужденно спорить, затем Орасио услышал быстрые шаги; Антеро рванул наружную дверь и с силой захлопнул ее за собой. Орасио позлорадствовал — придется парню вымокнуть под дождем. Он недолюбливал Антеро, и слова Жулии показались ему справедливыми. На фабрике товарищи тоже порицали Антеро за то, что он водился с плохой компанией и возвращался домой поздно ночью, почти всегда навеселе.

Теперь в кухне воцарилась тишина. Орасио не решался сойти вниз. Вскоре зашумели дети, и Жулия принялась их унимать. Тогда он спустился.

Рикардо лежал на постели. Жулия, нахмурившись, готовила ужин. Сеньора Франсиска, как всегда, неподвижно сидела на своем месте с четками в руках и кошкой на коленях.

Орасио наклонился над колыбелью, где лежал самый младший ребенок, и погладил его по головке. С тех пор как хозяйка повысила плату за пансион, он перестал ласкать ребенка, как это у него уже вошло в привычку; он был очень обижен и с трудом скрывал свою неприязнь к Жулии. Но теперь, убедившись, что никто в поселке не берет с жильцов дешевле, почувствовал к этой семье прежнюю симпатию.

Жулия накрыла на стол. У нее в обычае было сначала накормить мужчин, только после этого садились она, свекровь и дети. Поэтому она поставила три тарелки — одна предназначалась для Антеро. Лежа на кровати, Рикардо, чтобы хоть что-нибудь сказать, завел разговор о погоде. Он удивлялся, почему до сих пор не выпал снег.

Орасио что-то пробормотал в ответ. И тут Рикардо спросил его:

— Вы пойдете сегодня к Маррете?

— Если дождь перестанет, пойду.

— Перестанет, — сказал Рикардо. — Он уже проходит. Я тоже пойду.

Но Жулия накинулась на него:

— Ты собираешься выходить в такую погоду? Только не жалуйся потом на свой ревматизм!

— Мне нужно поговорить с Марретой, — сухо ответил Рикардо.

Жулия время от времени вздыхала и, казалось, прислушивалась к ночи, к дождю, к доносившимся снаружи звукам. Суп у нее был готов, но она продолжала держать его на огне. Наконец Рикардо потребовал подать ужин. Жулия медлила. Только когда дождь совсем прекратился, она не спеша сняла кастрюлю с очага…

Рикардо и Орасио уселись за стол. Много вечеров тарелка Антеро стояла пустая. Но никогда это не было так неприятно Жулии, как сегодня. Мужчины начали есть суп. Жулия обратилась к Орасио:

— Мне сказали, что Мануэл Пейшото подыскивает для вас другую квартиру… — Она замолчала, но тут же почувствовала необходимость излить на кого-нибудь горечь и раздражение, вызванные поведением сына. — Если вы думаете, что мы на вас наживаемся, съезжайте — и поскорее!

Рикардо поднял голову:

— Эх, жена! Неужели нельзя было отложить этот разговор до другого раза?

Жулия замолчала.

— Не принимайте это близко к сердцу, — стал оправдываться Орасио. — Мне у вас хорошо, и я всем доволен. Но дело в том, что я мало зарабатываю, поэтому и просил Пейшото выяснить, нельзя ли где-нибудь устроиться подешевле. Но всюду одна цена… Считайте, что ничего не произошло…

Жулия и Рикардо молчали. Малыши таращили на него глаза.

— Мне бы не хотелось с вами расставаться… Я не уйду, если вы меня не выгоните…

Супруги продолжали молчать. Наконец Рикардо сказал:

— Не будем об этом говорить. Мы бы не хотели, конечно, чтобы вы жили у нас против своей воли. Но если не найдете ничего лучшего, оставайтесь. Вы нам нравитесь.

Снаружи раздались шаги. Жулия прислушалась, но шаги удалились.

Сразу же после ужина Рикардо и Орасио вышли. Проходя мимо дома Трамагала, Рикардо остановился:

— Идите, я догоню вас. Мне нужно кое-что сказать Трамагалу.

Орасио зашагал дальше. Он совершал этот путь почти каждый вечер. Старый ткач стал его лучшим другом. Вначале Орасио часто ходил к Мануэлу Пейшото, но потом постепенно привязался к Маррете, который был приветливее и значительно умнее других рабочих.

Маррета жил один в маленьком домике у реки. У него не было никого, кроме сына в Америке, о котором он всегда говорил с грустью, жалуясь, что тот перестал писать и забыл отца.

Маррета был вегетарианцем и эсперантистом. Он горячо отстаивал растительную пищу и не менее горячо проповедовал преимущества единого языка для всего человечества. Он защищал свои убеждения с такой нетерпимостью, словно речь шла о религии. Жил он очень скромно — сам варил себе овощи, ничего не приобретал из вещей. Почти весь свой заработок Маррета тратил на брошюры и переписку с иностранными эсперантистами. Правда, он мог это делать лишь тогда, когда никто из рабочих не просил у него взаймы. Зная характер Марреты, мало кто возвращал ему долг; а если и возвращал, то только затем, чтобы позднее попросить большую сумму.

Маррете нужны были деньги главным образом на приобретение почтовых марок. Посылать письма эсперантистам других стран и получать от них ответы стало для него делом жизни, всепоглощающей страстью. Начав переписываться с венгерскими эсперантистами, он заинтересовался Венгрией и решил изучить жизнь этой страны. Много лет кряду при каждом удобном и неудобном случае он упоминал о Венгрии…

В Алдейя-до-Карвальо Маррета завербовал лишь несколько приверженцев международного языка, а для вегетарианства не завоевал ни одного. Напрасно он всех уверял, что растительная пища укрепляет здоровье и удлиняет жизнь. Особенно противились его пропаганде женщины. Более консервативные, чем мужчины, они пренебрежительно заявляли, что им осточертела картошка, которую они едят с самого рождения, и они предпочитают каждый день есть мясо. Бифштекс! Жареная баранья ножка! Пусть им только дадут!

Несмотря на эти разногласия, лачуга Марреты почти каждый вечер была полна рабочих. Спасаясь от наскучившей домашней обстановки, от шума и возни детворы, они приходили сюда в зимние вечера поиграть в карты и поболтать. Забыв о женах, детях и домашних заботах, они чувствовали себя свободными. Если их и не соблазняло вегетарианство и одна только мысль об изучении эсперанто уже вызывала скуку, то их пленяли другие идеи из катехизиса Марреты. Много раз Орасио слышал, как Маррета упоминал о мире, который грядет, о мире, где не будет ни бедных, ни богатых, где все будут жить, ни в чем не нуждаясь. К этому всегда сводились его беседы. Если речь заходила об увольнении товарища, о плохом освещении в домах, об отсутствии мест в убежище для инвалидов, об отце, которому нечем кормить своих детей, о человеке, который ходит в отрепьях и просит подаяния, Маррета всегда говорил, что всему этому придет конец и люди заживут счастливой жизнью. Все станут братьями, в мире не будет ни эксплуатации, ни войн.

Орасио удивлялся, что Маррета, такой умный и ученый, убежден в том, чему он, Орасио, знавший гораздо меньше, не мог поверить. Всегда будут существовать богатые и бедные, а если кто-нибудь потребует у богачей то, что им принадлежит, сразу же явится республиканская гвардия и полиция и… все останется по-прежнему. Самым невероятным казалось Орасио, что и другие, прерывая карточную игру, высказывались в том же духе, что и Маррета. Даже Рикардо, всегда такой молчаливый, такой серьезный… Некоторые из рабочих приносили с собой газеты и читали вслух о том, что происходит в чужих землях. Их внимательно слушали. Затем то один, то другой доказывал, что справедливость во всем мире может воцариться скорее, чем ожидают.