Шерсть и снег

Остальные тоже распрощались с Паредесом.

— Не думай больше об этом, парень! — сказал старик. — Не ты, так другой…

— Если надо будет чем-нибудь помочь… рассчитывайте на меня! — взволнованно ответил Орасио.

— Хорошо… Хорошо… Спасибо! — И Паредес зашагал к Ковильяну.

Остальные смотрели вслед старику, пока он не исчез в ветреных холодных сумерках. Потом молча пошли в противоположную сторону.

II

Спустя месяц Педро и Сампайо признали Орасио достаточно подготовленным, чтобы стать прядильщиком. Он научился заправлять бабины с ровницей, поднимать вытяжной механизм, присоединять к веретенам новые нити, а при обрыве присучивал нить так же быстро и ловко, как это делали опытные рабочие. Однажды утром Сампайо сообщил Матеусу об успехах ученика. Мастер выслушал его и ничего не сказал…

На фабрике знали, что Матеус покровительствует Орасио. Поэтому другие ученики, подростки четырнадцати-пятнадцати лет, были уверены, что вскоре Орасио станет прядильщиком. Но дни шли, а он все оставался учеником.

— Дело в том, что сейчас нет свободного места, — сказал ему Мануэл Пейшото, которого Орасио просил еще раз поговорить с Матеусом. — Наберись терпения; наверное, надолго дело не затянется. Если тебя переведут в прядильщики даже через год — это будет большой удачей, ведь обычно ученики ждут несколько лет…

Орасио понимал, что нужно потерпеть, но все-таки расстроился… В конце месяца он заплатил хозяйке полтораста эскудо за койку и еду, но Жулия заявила, что ошиблась в расчетах и оказалась в убытке. «Уговор дороже денег, — сказала она, — за этот месяц я прибавки не прошу. Но впредь не смогу кормить вас и предоставлять ночлег дешевле, чем за пятьдесят эскудо в неделю». Удивленный, он помедлил с ответом. Затем напомнил Жулии, что зарабатывает всего девять эскудо в день — и это самое большое жалованье, какое может получать ученик. Если он будет платить ей пятьдесят эскудо в неделю, у него останется только четыре эскудо на все остальные расходы, а этого мало даже на сигареты. На что ж он будет одеваться и обуваться?

— Это так… Я ничего не говорю, — согласилась Жулия. — Но дешевле мне нет смысла. Жизнь с каждым днем дорожает.

Видя, что Орасио опечалился, Жулия сжалилась над ним:

— Конечно, на четыре эскудо ничего не купишь. Но я не виновата. Единственное, что я могу, это брать с вас по сорок пять эскудо в неделю. Попробую месяц, если уложусь — хорошо, не хватит — не обессудьте…

После этого он и попросил Мануэла Пейшото потолковать с братом. А теперь выходит, что ему, может быть, придется ждать год или больше…

— Ну а как с комнатой? — спросил Орасио.

— Я говорил со многими, но никто не сдает дешевле, чем Жулия. Она на тебе не наживается…

Они стояли под навесом у церкви Эспирито-Санто, пережидая дождь. Пейшото понимал, что расстроил Орасио, но не находил слов утешения.

— А ты сам ни с кем не говорил? — спросил он.

— Как же, говорил. Все, как ты сказал. У одних не хватает места для себя, другие дорого запрашивают, — с унынием ответил Орасио.

Дождь не переставал. Наступал вечер. Священник приоткрыл дверь, высунул наружу голову, посмотрел на небо, но выйти не отважился.

— Ладно, сеньор Мануэл, я пойду. Промок до нитки! Большое вам спасибо…

Орасио под дождем зашагал к дому Рикардо. Рабочие возвращались с фабрики, промокшие, как и он.

У себя в комнате Орасио переоделся. Снизу слышался голос Жулии, старавшейся угомонить детей, которые подняли страшный шум. Дождь усилился и барабанил по крыше.

С наступлением зимы поселок приобретал иной облик. Под серым небом, на уличках, покрытых грязью или снегом, лачуги выглядели мрачно и походили на пещеры. В другое время люди мало сидели дома. Возвратившись с фабрики, они выходили поболтать с соседями или, пока не стемнеет, копались на своих огородах. Те, кто работал в вечернюю смену, день тратили на уход за землей — без добавки капусты, картофеля, а иногда и ржи со своих крошечных участков рабочим не хватало на пропитание семьи.

Зимой, однако, огороды и поля почти не требовали ухода. Прежде в зимние месяцы мужчины в свободные часы пьянствовали в тавернах. Но постепенно пропаганда против алкоголя, которую вели наиболее сознательные рабочие, многих отвадила от этого. Некоторые по вечерам часто собирались у Марреты…

Матери бранили детей, когда они выходили на улицу копаться в грязи, бегать под дождем или играть на снегу, если он уже выпал. Но когда дети сидели дома, они только ссорились друг с другом — они чувствовали себя пленниками, и зима казалась им вечностью… Зато для Жулии и других матерей зимние дни были слишком короткими — ведь женщины являлись как бы центром, осью каждой семьи, и время бежало для них быстрее, чем дождь по крыше. Им приходилось изощряться, придумывая, как подешевле купить продукты, а зимой это было труднее, чем летом. Им нужно было одевать детей, перекраивая, переделывая и починяя старую одежду; кроме всего этого, они часто брали надомную работу с фабрик…

Разделавшись с хлопотами по дому, Жулия раскладывала на скамье ткань и принималась очищать ее от растительных остатков, которые попадаются в шерсти. Фабриканты платили за такую работу гроши, но без этих грошей Жулия не могла бы сводить концы с концами.

Напротив Жулии, поближе к окну, обычно сидела мать Рикардо — сеньора Франсиска. Ей было восемьдесят лет; глухая и почти слепая, одетая в лохмотья, она казалась каким-то нелепым изваянием и как бы составляла часть домашней обстановки. С кошкой, пристроившейся у нее на коленях, старуха проводила целые часы без движения, склонив голову на грудь, перебирая своими сморщенными пальцами четки. Изредка она оставляла четки, чтобы погладить кошку, к которой испытывала большую нежность. Даже внуков она, пожалуй, любила меньше — когда она протягивала свои дрожащие тощие руки, дети уклонялись от ее ласк, кошка же, наоборот, спокойно позволяла себя гладить.

Сеньора Франсиска проработала почти пятьдесят лет на отделке тканей. Она была штопальщицей — заделывала дырочки и устраняла другие дефекты, которые иной раз оставляет станок. Она кончила трудиться лишь тогда, когда глаза ее почти перестали видеть. С тех пор для сына и невестки старуха была только обузой, лишней статьей расхода; Жулии приходилось работать больше, чем прежде… Она поднималась еще до рассвета и, когда вставали муж, старший сын и Орасио, уже успевала приготовить завтрак и прибрать. Когда они уходили на фабрику, Жулия принималась за работу. Стоя у скамьи, она щипчиками извлекала из ткани соринки — с такой тщательностью, с какой их не выбрала бы и голодная птица. Жулия, как и свекровь, сначала была штопальщицей, но потом по настоянию мужа перешла на очистку тканей, чтобы подольше сохранить зрение. Рикардо добился того, что ей давали отрезы на дом. Таким образом Жулия, как и многие другие женщины поселка, умудрялась вести домашнее хозяйство и работать на фабрике.

Однако ей мешали дети, которые шалили, кричали, ссорились и дрались. Жулия, бранясь, отшлепывала одного из них, и тот, забившись в угол, долго хныкал. Она тут же снова склонялась над шерстью, стараясь наверстать потерянное время, но немного погодя дети опять заставляли ее отрываться от дела. Глухая сеньора Франсиска в эти пасмурные зимние дни, когда ребята сидели дома, как всегда, оставалась ко всему безучастной. Только когда внуки, расшалившись, натыкались на ее колени или, спасаясь от материнского гнева, прятались за ее спину, старуха открывала беззубый рот и спрашивала:

— Что там такое? Что вы делаете, проказники?

Но никто ей не отвечал, так как это было бесполезно… Зачастую обстановка в доме Рикардо раздражала Орасио, он начинал думать о своей будущей семейной жизни, и ему становилось грустно. Но нет, у него все будет иначе. Согретый этой надеждой, Орасио переводил взор на очаг, отворачиваясь от вечно занятой Жулии, от детишек с грязными личиками, от неподвижной Франсиски. Ему особенно неприятно было смотреть на старуху: поникшая голова, идиотское выражение лица, пальцы, непрерывно, механически перебирающие четки, как на фабрике машины пропускают нити…