Шерсть и снег

Женщины и дети, которые принесли своим мужьям и отцам обед, теперь убирали в корзинки миски и тарелки, а рабочие возвращались в цеха.

Засновали каретки, забегали вдоль машин прядильщики, — казалось, работа никогда и не останавливалась. Утром эта беготня показалась Орасио занятной, как детские шалости или спортивная игра. Но теперь он почувствовал, что у него устали ноги. Время от времени Орасио бросал взгляд в глубину цеха, где он еще не был. Большое прямоугольное помещение с бетонным полом и матовыми стеклами в окнах понравилось ему. Здесь было гораздо чище и приятнее, чем в казарме; а с домами Мантейгаса и сравнить нельзя. Орасио заметил, что возле каких-то других машин, стоявших вдалеке, рабочие не суетились, как прядильщики, а стояли неподвижно, словно часовые, только изредка вмешиваясь в работу механизма. «Вот у кого хорошая жизнь! — подумал он. — За них все делают машины. Не то что здесь, у нас». Придя к такому заключению, Орасио, однако, удивился: эти рабочие казались уж очень сосредоточенными, серьезными, даже мрачными. Можно было подумать, что они никогда не смеялись. А ведь в столовой он их видел совсем другими. «Они скучают, потому что все время стоят на месте, — их даже в сон клонит, — решил Орасио. — Если бы они бегали туда сюда, как мы, небось не скучали бы». Но немного погодя, взглянув на работающих рядом учеников, тех самых, которые утром посмеивались над ним, он и у них на лицах увидел то же серьезное, сосредоточенное выражение. И тогда Орасио понял, что на фабрике нелегче, чем в казарме. Только здесь не ощущалось той злой воли, которая в армии исходит от офицеров. Даже когда Матеус скрывался в своей застекленной конторке в глубине цеха, рабочие продолжали трудиться все так же сосредоточенно, будто для них не существовало ничего, кроме работы, которая не допускала улыбки.

— И на всех фабриках так? — спросил Орасио у Педро.

— Что так?

— Да вот как бывает, когда в доме покойник…

Педро снизошел к невежеству новичка:

— А ты думал, здесь бал, что ли? Родриго — он был во Франции, работал на фабриках в Лионе — говорит, что там еще тяжелее…

Машины наполняли шумом цех. Мрачные, замкнувшиеся в себе люди молча следили за ними — здесь право голоса имели только машины.

Орасио очень хотелось закурить, но Педро еще с утра предупредил его, что курение в цеху запрещено.

— Ну а если мы покурим, что может случиться? Ведь шерсть не горит…

Педро резко ответил:

— Мы здесь для того, чтобы работать, а не прохлаждаться. Должно быть, ты еще никогда не работал… Сразу видать, что из деревни… И вообще помалкивай, а то еще мастер услышит…

Орасио было обиделся, но Педро примирительно объяснил ему:

— Разве ты не знаешь, что разговоры запрещены? Хозяева не хотят, чтобы мы болтали во время работы. Если не подчинишься — огребешь штраф… Пойди в уборную, там покуришь: уборная — наше единственное спасение. Так не только у нас, а на всех фабриках…

Орасио решил потерпеть до конца смены. «Нужно взять себя в руки, как я это сделал в армии, — сказал он себе. — Если удастся отвыкнуть от сигарет, я даже кое-что сэкономлю».

Орасио пришли на память слова Мануэла Пейшото о том, что он не смог бы целые дни проводить в четырех стенах фабрики. Тогда Орасио показалось нелепым, что Мануэл предпочитает бродить по горам, спать на сырой земле, собирать летом овечий навоз, не видеться по целым неделям с женой: ведь работая на фабрике, он бы в определенные часы обедал, ночевал дома, по воскресеньям отдыхал в кругу семьи… Теперь же свою прежнюю жизнь пастуха, когда он мог когда хотел садиться, вставать, курить, свистеть, петь, говорить с самим собой или с Пилотом, кричать так, чтобы его голос эхом отдавался в пропастях, Орасио увидел в ином свете. Но тут он вспомнил Идалину и свои мечты о жизни с ней в новом маленьком домике… «Ничего, — утешал он себя. — Со временем втянусь. Быть рабочим все же лучше, чем пастухом».

В пять часов дня рабочие быстро сменились. Те, что стояли у машин, уступили свое место тем, кто должен был работать в вечернюю смену, и так же поспешно, как входили утром, зашагали по мостовой к воротам. С непривычки очень утомленный беготней в течение восьми часов, Орасио был единственным, кто медленно брел по фабричному двору. В этой спешащей толпе он был словно камень, обтекаемый потоком. Мимо него прошел Трамагал, а немного погодя — Маррета, который, похлопав его по плечу, бросил дружеское «до завтра».

Выйдя из ворот, рабочие расходились в разные стороны — одни направлялись в Ковильян, другие в Алдейя-до-Карвальо. С соседних фабрик тоже выходили люди…

Закурив сигарету, Орасио остановился на дороге подождать Рикардо. С фабрики доносился глухой шум машин. Слева, на склоне, раскинулся Ковильян, который как бы наблюдал за жизнью расстилающейся внизу долины. В косых лучах заходящего солнца блестели стекла несчетных окон; городок в этот час выглядел особенно красивым. Ковильян очаровал Орасио. Он разглядывал большие новые здания. «Немногие из здешних домов можно сравнить с теми, что я видел в Эсториле, но мне ведь ничего особенного не нужно. Куплю или выстрою маленький уютный домик…»

Подошел Рикардо, он прихрамывал.

— Что с вами?

— Ничего. Проклятый ревматизм… В этом году он меня еще не мучил, но вот сегодня утром, как только я пришел на фабрику, схватило ногу. Зимой он меня всегда донимает…

— А я вот любуюсь этими большими домами. Их как будто не было, когда я приезжал сюда несколько лет назад…

— Да, они построены недавно. Это особняки фабрикантов.

— Все?

— Почти все. Вот этот, розового цвета, — дом вашего хозяина. Но ему, видимо, не нравится жить здесь. Он большую часть времени проводит на вилле, на берегу Зезере.

Они шли медленно из-за Рикардо. Смеркалось, становилось все прохладнее.

Немного погодя Орасио издали увидел на повороте Трамагала и Маррету — они стояли, с кем-то разговаривая.

Рикардо снова начал жаловаться:

— Этот ревматизм — поганая штука. Если бы я хоть жил недалеко от фабрики… Трудно мне достаются эти семь километров. В прошлом году иногда приходилось вставать на два часа раньше, чтобы не опоздать на работу…

Когда они достигли поворота, Трамагал подошел к Орасио:

— Ты уж прости меня, товарищ, за то, что я говорил. Маррета объяснил мне все… я понимаю, что каждому надо зарабатывать на жизнь… Давай помиримся. — Он протянул Орасио свою грубую, заскорузлую руку, которую тот охотно пожал. — Приходи ко мне в пятницу с Марретой, выпьем по стаканчику вина…

Маррета отечески улыбнулся, а позади него еще мягче заулыбался третий собеседник — старичок.

— Мы как раз говорили о тебе… — обратился к Орасио Маррета. — Вот дядя Паредес, которого уволили…

Старичок протянул Орасио руку. Кроткая улыбка озаряла его лицо.

Орасио взволнованно пожал руку Паредеса. Он не знал, что сказать, не находил нужных слов.

— Я не виноват в том, что с вами произошло…

Паредес продолжал смиренно улыбаться.

— Я понимаю… Я давно ожидал, что так случится. У всех у нас один путь… Мне, конечно, очень трудно: хозяйка моя ничего не видит, даже у себя под носом… Не зарабатывает ни винтема… Старость… Но, если угодно господу, пусть будет так…

— Вот ты не хотел иметь детей… — заметил Трамагал. — А сейчас они бы тебе помогали.

— Очень хорошо, что господь не дал мне детей! Семейным еще тяжелее. — Паредес перестал улыбаться и печально посмотрел на Орасио: — Самое плохое то, что я не знаю, чем заполнить время. Привык я к работе! Теперь кажется — день никогда не кончится. Поэтому и вышел на дорогу… Чувствуешь себя как-то глупо… Руки мешают… Я бы сейчас взялся за любую работу… даже задаром…

— Ты просто герой! А мне бы хотелось побездельничать… Но только чтобы на столе была еда и питье! — Засмеялся Трамагал и начал рассказывать, как он хорошо погулял, когда на базаре в Ковильяне нашел бумажку в сто эскудо…

Когда он кончил, Рикардо стал прощаться:

— Уже поздно. А мне еще далеко ковылять…