Шерсть и снег

Овцы не спеша двигались вперед, и Орасио шел за ними. Все ему опостылело, день казался скучным и нескончаемым. Никогда в его пастушеской жизни время не тянулось так долго… Как он дождется утра, чтобы поговорить с Мануэлом? Изредка свирель Шико наполняла тишину своими короткими, резкими звуками, и Орасио становилось еще грустнее.

Не дойдя до края Наве, стадо повернуло обратно. Когда приближались сумерки, овцы сами направлялись к месту ночевки. Они как будто знали, сколько времени им потребуется, чтобы достигнуть овчарни до наступления ночи.

Стада медленно возвращались, пощипывая траву. Позванивали колокольчики, и, нарушая эту вечно одинаковую, жалкую и грустную, музыку, бойко и весело пела свирель Шико да Левада.

Заходящее солнце золотило вершины. Пастухи шли за стадами, словно те вели их за собой; рядом бежали собаки. И пастухи и псы внимательно следили за тем, чтобы не отбилась какая-нибудь овца — она наверняка досталась бы волкам на ужин. Шико да Левада шел позади всех, и за ним тянулись первые тени ночи.

Стадо Валадареса, отделившись от других, очутилось среди скал и наконец дошло до своего загона. Это было унавоженное овцами поле, обнесенное плетнем.

Лучшие земли всегда находились во владении промышленников, священников, крупных торговцев, поэтому с незапамятных времен жители поселков отправлялись в горы и там, где находили подходящее место, чтобы посеять горсть ржи, обрабатывали участок, орошая его своим потом. Но почва была бедной, под ней, на метр глубины, а иногда и меньше, лежал твердый слой сланцев или гранита. После каждого урожайного года горная земля должна была год или два отдыхать под паром. На эти участки пастухи и пригоняли на ночевку овец, чтобы они удобряли почву.

Сумерки уже окрасили горы в серый цвет, постепенно исчезали контуры обрывов. Свирель Шико да Левада наконец замолкла. В горах воцарилась немая тишина.

В углу загона, среди камней, Орасио нашел ведра, формы для сыра и немного картофеля. Он взял три ведра и подошел к стаду. Теперь он доил гораздо медленнее, чем до ухода в армию. Ему казалось, что овцы, обычно такие послушные, противились его рукам, которые потеряли прежнюю сноровку. Все же вскоре на дне ведра появилось молоко, оно медленно поднималось, белея в предвечернем полумраке.

Последними Орасио выдоил трех коз, затем отнес ведра к камням. С резким криком пролетела какая-то ночная птица. Он поднял глаза, но уже не увидел ее. Тишина влажной горной земли угнетала его: она будто проникала ему в легкие, заполняла рот, нос, уши, даже впитывалась в кожу. Орасио удивлялся: как он прежде переносил эту немоту мира, это одиночество, к которому настолько было привык, что в армии первое время не мог ночью заснуть в большой общей казарме? Он подумал, что теперь ему не по вкусу и одиночество и постоянное пребывание на людях, что только когда он начнет работать на фабрике и будет спать у себя дома, заживет по-человечески…

Усевшись перед пастухом, Пилот и Лохматый не спускали с него глаз. Они знали, что не получат еды, пока Орасио не приготовит молоко для сыра, но, видя, что он не торопится, начали проявлять беспокойство. Орасио процедил молоко, перелив его в пустое большое ведро, на которое натянул тряпку. Собаки внимательно следили за его движениями. Они видели, как он положил в молоко кусок брынзы, которая должна была вызвать свертывание. Теперь ждать уже недолго… Но Орасио работал все так же раздражающе медленно. Лохматый в нетерпении даже потянулся к одному из ведер и понюхал козье молоко, которое как раз и предназначалось для пастуха и собак.

Сумерки сгустились еще больше. На небе появилась первая бледная звезда. Орасио начал крошить в молоко хлеб, потом пододвинул ведро собакам, отказавшись от своей доли.

Два приятеля шумно накинулись на еду и, быстро покончив с молоком, снова принялись ждать. Орасио посмотрел на кучку картофеля на земле, но решил его не варить. Он открыл котомку, кинул собакам еще хлеба; отрезав ломоть для себя, положил на него кусок сала и стал медленно жевать, поглядывая на небо, которое теперь уже было усеяно звездами. В темноте раздался голос:

— Орасио!..

Он вздрогнул. Среди скал никого не было видно. Лохматый, чувствуя себя важным сеньором, только лениво кинул взгляд в ту сторону, откуда донесся голос; Пилот же, как пес без особых претензий, залаял.

— Орасио!..

Это был негромкий, робкий голос, он как будто боялся разбудить горы или испугать ночь. Это был знакомый голос, но Орасио не мог вспомнить, кому он принадлежит.

— Кто это?

Голос теперь послышался ближе:

— Это я… Шико… Где ты?

Орасио подошел ко входу в загон. От загородки отделился силуэт человека.

— Здравствуй! Ну, как тебе там жилось? — спросил Шико.

— Да ничего, хорошо… А у тебя, я слыхал, большое несчастье…

Шико да Левада опустил голову и зарыдал так, словно только затем и пришел, чтобы облегчить себя слезами. Орасио взял его за руку и усадил на камень рядом с собой.

— Успокойся! Все там будем… Когда умерла Луиза?

— Три недели назад, — прошептал сквозь слезы Шико.

Орасио не знал, что сказать. У него перед глазами стояла жена Шико, такая же молодая, как и муж, стройная, с изящными ножками, носившая, даже и после свадьбы, блузки из цветного ситца — в этом краю, где женщины одевались в черное, точно носили вечный траур по собственной жизни. Орасио встречал ее на уличках Мантейгаса; он вспомнил, что она часто возбуждала в нем желание. И вот теперь он не мог найти слов утешения…

— Ты прости меня… — проговорил Шико да Левада, стараясь овладеть собой. — Сегодня я в овчарне один. Сестра Каньоласа принесла мне формы для сыра, но не могла, конечно, ночевать со мной и пошла к брату. А если я остаюсь один, с кем-нибудь не поговорю, то будто схожу с ума. Поэтому я и пришел. Днем я еще держусь, но ночь для меня пытка. Я все время думаю о Луизе, которую прибрал господь, и мне кажется, я ее вижу, бедненькую; она ходит в темноте вокруг и жалеет меня. Вот тогда я и думаю, что схожу с ума.

Орасио по-прежнему не знал, как утешить беднягу.

— От чего она умерла?

— Она умерла… не хочется даже вспоминать! Дело было так… У нас родился ребенок, все шло хорошо. Через три дня была моя очередь стеречь скот… я и пришел сюда. И не успел перекопать участок под кукурузу, который мы арендовали. На четвертый день Луиза встала и принялась заниматься хозяйством. На пятый вышла в поле, чтобы успеть перекопать землю, пока не испортилась погода. Когда она возвращалась, ей захотелось пить, и она напилась холодной воды из источника Богородицы дос-Вердес. В ту же ночь почувствовала себя плохо. А на следующий день у нее началась лихорадка. Повитуха сказала, что у многих женщин это бывает после родов, но ничего с ними не случается. Прочитали несколько молитв, сожгли какие-то травы — думали, пройдет. Когда я вернулся, она была уже совсем плоха. Послал тут же за доктором, но она уже кончалась… Перед смертью бедняжка обняла дочку и посмотрела на меня так печально, что, как вспомню, сердце у меня разрывается…

Он опять зарыдал.

— Ты бы спустился вниз, не надо тебе оставаться одному в горах…

— Это верно… Здесь я все время думаю о Луизе… Крошка сейчас у бабушки; будь я с ней, мне было бы легче. Но что поделаешь? Мне остается сторожить еще три дня, тогда и уйду. А через неделю, когда опять наступит мой черед, придется вернуться. За меня никто сторожить не будет!.. А мой скот все убывает. Трех овец продал — не на что было похоронить Луизу, в понедельник волк задрал у меня еще двоих…

— Где? — встревоженно спросил Орасио.

— Тут, поблизости, на участке Пимента. Дело было вечером. Чтобы не оставаться одному, я пошел к Каньоласу, а проклятый пес увязался за мной… Нельзя было оставлять стадо, я это хорошо знаю, но я ничего не мог с собой поделать… Когда обернулся и увидел позади собаку, сердце так и екнуло. Побежал обратно, но только успел увидеть хвост зверя… И все же мне повезло. Овцы — мои, будь они чужими, пришлось бы мне совсем худо: люди потеряли бы ко мне доверие. — Он перешел на шепот: — Ты об этом, прошу тебя, никому не говори. Только тебе и Каньоласу я сказал правду. А всем остальным рассказывал по-другому…