Шерсть и снег

— Я и не знал, что у сеньора Васко есть теперь стадо.

— Было, сейчас его уже нет. Он купил скот, чтобы выручить Марселино. Марселино разорился, и ему пришлось расстаться с овцами. За них давали гроши. И сеньор Васко пожалел Марселино, купил овец и оставил его при них пастухом. Однако это длилось недолго. Когда сеньора Васко оштрафовали, он так разозлился, что решил продать скот и больше этим не заниматься. В других местах стада растут изо дня в день, а у нас из-за лесов овец становится все меньше… разрастаются только сосны.

Тонио сделал паузу и заглянул Орасио в глаза. Затем продолжал:

— Прежде было не так. Мой дед еще помнит, что пастбища начинались чуть не у самого дома. Пастухи в те времена выжигали лес, и овцы паслись повсюду, А что теперь? Все ропщут, но никто ничего не предпринимает. Церковную колокольню приспособили под каланчу и поставили наверху дозорного; он наблюдает за лесами и, как только завидит дым, сразу вызывает по телефону пожарных…

— Так-так, — прервал его Орасио. — Но какое отношение все это имеет к моим заработкам?

Тонио медленно проговорил:

— Если почти одновременно поджечь лес в двух-трех местах, всюду потушить не удастся. Бросятся тушить первый пожар — но это только приманка. Второй — уже всерьез. Так три-четыре человека могут сжечь лес от края до края, особенно если есть ветер. Когда люди, потушившие первый пожар, вернутся, будет уже поздно: никто не сумеет справиться с огнем… А на следующий год у нас будет много новых пастбищ поблизости от поселка, и каждый сможет разводить больше овец. Даже сеньор Васко до того, как его оштрафовали, говорил, что, будь у нас достаточно пастбищ, он бы по-настоящему занялся скотоводством. Ему ведь приходится покупать шерсть, а так денежки оставались бы при нем. Другие промышленники считают, что держать овец невыгодно, но сеньор Васко думает иначе…

Орасио поник головой, от его воодушевления не осталось и следа.

— Значит, ты хочешь, чтобы я…

— Если согласишься, получишь пять ассигнаций. И еще пять за каждый раз, когда тебе удастся…

— А кто платит?

Тонио смутился:

— Ну… кто-нибудь заплатит. Сейчас тебе незачем знать. Я сам передам тебе деньги…

— Это твой отец?

— С чего ты взял? Ни отец, ни сеньор Васко не имеют к этому никакого отношения! — запротестовал Тонио. — Ты никогда не угадаешь, кто это. А я не могу сказать больше, чем сказал… Ну как? Соглашаешься?

Орасио ответил не сразу. Его глаза рассеянно следили за пастушком с веткой в руке, который возвращался в Мантейгас со своими овцами.

— Пятьсот мильрейсов — это как раз то, что я должен твоему отцу. Не стану я рисковать из-за таких денег, можно еще в тюрьму угодить.

— Откуда ты взял, что попадешь в тюрьму? Все хорошо продумано. А кроме того, в Мантейгасе нас никто не выдаст: ведь это же всем на пользу… Время от времени в горах возникают пожары, и никто не может доказать, что это поджог…

— Хорошо… Хорошо… Я не отказываюсь. Но у меня нет овец, и за пять бумажек я рисковать не стану. И потом, разве леса не приносят пользу земледелию? Ведь они предохраняют от обвалов во время ливней и, кроме того, дают много дров. Мне однажды довелось слышать, что, если бы не леса, все поля завалило бы камнями.

— Это говорят только лесничие. Ведь лес — их хлеб.

— А почему бы тебе не поджечь лес одному? — раздражаясь, спросил Орасио.

— Я же сказал, что один человек ничего путного не сделает! Прибегут лесничие и сразу потушат огонь. Сгорит полдюжины сосен — и все!

— Ну а кто же пойдет с нами?

Тонио снова замялся:

— Люди вполне надежные… Сейчас я не могу их назвать… Потом узнаешь… Не хватает только одного, поэтому я и заговорил с тобой… Но если не хочешь, обойдемся без тебя…

Оба замолчали. Дождь наконец прекратился, и стадо снова начало разбредаться по склонам.

— Надо подумать… — проговорил Орасио. — Это можно сделать только в разгар лета, у нас еще много времени…

— Ладно, — недовольно ответил Тонио. — Но если будешь тянуть, я договорюсь с кем-нибудь другим…

Небо почти совсем очистилось, и солнечный свет озарил долину. Тонио посвятил Орасио в некоторые подробности — дело наверняка не провалится и ни для кого не опасно — и встал:

— Я ухожу домой! Овец теперь сто шестнадцать. Клейма и все прочее — между камней в глубине участка слева, если смотреть на Мантейгас. Я загляну туда и захвачу сыры… — Он закинул на плечи котомку, взял посох и шляпу и неуверенно пробормотал: — Прощай! — Затем сделал несколько шагов и с озабоченным видом обернулся: — Если бы я тебе не верил, как самому себе, никогда бы не сказал… Поэтому смотри…

— Можешь не беспокоиться. Ведь я поклялся, чего же тебе еще?

Орасио подождал, пока Тонио исчез за скалами. Собрал овец и немного спустя уже гнал их по склону, покрытому вереском. Вдалеке, там, где в древние времена спускались грозные ледники, а теперь мчалась Зезере, Орасио различил свой родной поселок. Это было лишь небольшое пятнышко, несколько белых, красных и черных мазков на фоне густой зелени лесов и полей. Его неожиданно охватила тоска по любимой, как будто он был от нее далеко-далеко, чуть ли не на краю света. «Проклятая жизнь! Находиться всего в трех часах ходьбы от дома и так долго не видеть Идалину!»

Стадо выбралось наконец на Наве-де-Санто-Антонио — обширное плоскогорье, в конце которого поднимались величественные каменные громады. Солнце победило последние остатки бури и посеребрило молодую зелень, одевающую пастбище.

Другие стада уже мирно щипали здесь траву. Узнав Орасио, пастухи издали приветственно махали ему рукой. А двое из них — Каньолас и Папагайо, оставив своих овец, подошли с расспросами: как у него дела, как ему жилось в армии? Потом начались разговоры, которые его только раздражали: «А я-то думал, что ты, прежде чем подняться в горы, женишься… Когда же у тебя свадьба?»

Орасио отвечал приветливо, но чувствовал при этом глухую злобу, сам не зная почему и против кого. Как будто людям не о чем больше говорить! Каменные громады, похожая на чашу долина, открывавшаяся перед его взором, дождь, падавший вдалеке, мрачные склоны гор — весь этот мужественный пейзаж, который в течение многих лет был для него привычным миром, теперь казался враждебным тем стремлениям, которые теснились у него в груди. Он узнавал все, вплоть до разросшихся за время его отсутствия вересковых зарослей на берегу ручья, пересекающего Наве, но смотрел на знакомую картину с ненавистью, как будто природа оказалась его заклятым врагом. Ему захотелось в отместку за что-то, непонятное ему самому, сбить выстрелом из ружья ястреба, который медленно кружил в очистившемся небе…

Издалека среди звона колокольчиков послышались веселые звуки свирели. Еще более раздраженный, Орасио вгляделся, но не мог на таком расстоянии рассмотреть, кто играет.

— Кто это?

— Шико да Левада, — ответил Каньолас.

Орасио почувствовал себя оскорбленным, у него появилось такое ощущение, будто его обокрали. Много лет кряду никто, кроме него, не играл в горах на свирели. Пастухи Мантейгаса шли туда, как в ссылку, им было не до забав, они постоянно думали о своих крошечных участках и о работах, которые их ожидают в поселке. Только он, Орасио, настоящий пастух, нарушал безмолвие гор своей старой свирелью, купленной у одного приятеля из Несперейры… Доносившиеся издалека рулады вызывали в нем желание заплакать.

— Шико раньше не играл…

— Это верно… — согласился Каньолас. — Он начал играть после смерти жены. Говорит, что это его отвлекает, он очень тоскует по ней…

Немного погодя пастухи вернулись к своим стадам. Орасио остался сидеть на камне, жуя кусок хлеба, который никак не шел ему в горло. Он был теперь уверен, что не ошибся, заподозрив Валадареса и Сотомайора в том, что они задумали жечь леса. «Без сомнения, это один из них либо оба вместе. Когда я встретил на дороге Валадареса, он, должно быть, возвращался после разговора с сыном насчет этого дела. Вот почему Тонио, вместо того чтобы отправиться со скотом прямо сюда, спустился к реке: он провожал отца до дороги. Но я очертя голову в такие дела впутываться не собираюсь. Посоветуюсь с Мануэлом Пейшото. Не буду рисковать своей свободой, чтобы услужить скряге Валадаресу. А с другой стороны, ведь леса приносят народу и пользу. Викарий Баррадас несколько лет назад, когда горели леса, говорил об этом в проповеди».