Шерсть и снег

Он замолчал. Орасио посмотрел в направлении овчарни Пимента, вслушиваясь в ночную тишину. Шико да Левада передалась тревога товарища.

— Сегодня пес остался там. Но я не могу положиться на него: он стар. Я пойду, пожалуй… — сказал он, но продолжал сидеть, не двигаясь. Он поднял глаза к небу и задержал взор, как будто пересчитывал звезды. — Как ты думаешь, на том свете у нас останется тот же облик, что и здесь, на земле?

Орасио пожал плечами:

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Я хотел бы снова увидеть Луизу, но такой, какой она была при жизни. С тем же лицом, с тем же телом. Я хочу видеть ее живую, а не призрак. Вот если бы она осталась такой, как была! Тогда я бы согласился умереть…

— Не говори так! — запротестовал Орасио. — У тебя есть дочь, которую ты должен растить…

Шико медленно поднялся.

— Это так… У меня осталась крошка. И это меня удерживает… иначе я бы поджег лес, а потом покончил с собой.

Орасио удивленно взглянул на него:

— Поджег? Для кого?

Шико почувствовал горечь в вопросе Орасио и с недоумением посмотрел на юношу.

— Для кого? О чем это ты? Не понимаю…

— Разве ты не сказал, что поджег бы лес?

— Что ж, и поджег бы… И даже облил бы деревья керосином. Ну а если бы меня заметили, какое это имеет значение? Прежде чем меня поймали бы, я был бы уже мертв. Не будь лесов, я пас бы скот неподалеку от дома и никогда не позволил бы Луизе так рано взяться за мотыгу…

— Это тебе сейчас так кажется. Сколько женщин встают через три-четыре дня после родов и работают, хотя мужья их тут же, с ними! Нужда заставляет!..

— Я бы не позволил Луизе работать, бедняжке! Можешь поверить — не позволил бы… — Голос Шико задрожал от горя.

На мгновение воцарилось молчание, затем Шико попрощался и потихоньку зашагал прочь.

Орасио направился к камням, чтобы закончить приготовление сыра. Молоко уже створожилось. Он наполнил формы, в которых творожная масса превращалась в круглые, низкие сыры, и вздохнул с облегчением: его часть работы закончена; в доме Валадареса сыры посолят, и дело с концом!

К ночи похолодало. Тишина по-прежнему владычествовала над миром. Псы улеглись у входа в загон. Орасио выбрал подходящее место и тоже лег на землю около стада, завернувшись в одеяло. Ему не спалось, и он принялся размышлять: «Шико да Левада сделал бы это даже даром, потому что все пастухи против лесов. Мне же предлагают пятьсот мильрейсов. Правда, на эти деньги жизни не устроишь, но их хватит, чтобы освободиться от Валадареса. — Орасио было неудобно лежать, приникнув щекой к сырой земле, и он положил под голову свою котомку. — Викарий не такой человек, чтобы солгать. Он мне сказал правду. Однако в древности пастухи, без сомнения, не были похожи на нас: иначе каким-то там поэтам не понравилась бы такая жизнь».

Наконец он заснул. Проснулся неожиданно, среди ночи. Чутким ухом пастуха он уловил сквозь сон какие-то неясные звуки. Подумав о волках, Орасио быстро взглянул на воротца ограды. Но еще прежде чем он различил лежащих там псов, он понял, что это были за звуки: Шико да Левада играл на свирели. Стада облаков блуждали по небу, как по звездному пастбищу. Орасио почудилось, что душа Луизы бродит вокруг, и он обругал Шико за то, что тот его разбудил. Под звуки свирели Орасио снова заснул. А когда проснулся, над вершинами Кантаро уже забрезжила заря. Еще не вполне очнувшись от сна, Орасио подумал о Мануэле Пейшото: «Скоро я получу от него ответ!»

В горах еще царило безмолвие, но в этот час во всех овчарнях — и в тех, которые были расположены на склонах, и в тех, которые прятались в складках гор, их можно было рассмотреть только сверху — начиналась работа пастухов. Орасио взял ведра и снова подоил овец. Перелил молоко в формы. Ему предстояло заниматься этим каждый день до середины лета, когда овцы перестают давать молоко. Потом открыл загородку… В отсыревшей одежде, с посохом в правой руке, с ведром картофеля в левой, он зашагал вслед за стадом.

Овцы, достигнув соседних с овчарней скал, пошли медленнее и опустили головы в зеленеющую траву. Часов в десять, уже возле Пойос-Бранкос, Орасио увидел, как отовсюду появляются многочисленные стада.

Солнце, как бы отлитое из пламенеющего серебра, сияло на голубом небосводе; под его лучами даже угрюмые вершины Кантаро казались менее мрачными. На горных лугах все выглядело по-иному: желтые цветы саргассо заиграли яркими красками; в вереске весело прыгали кузнечики. Листья еще хранили капельки ночной росы, которые сейчас переливались всеми цветами радуги; темные шершавые стебельки казались светло-зелеными и гладкими. Перед овцами стремительно пролетали птицы и порхали стаи бабочек. Там и тут слышалось тихое, нежное пение — это издали доносилось журчание горных речек, которые несли в долины свои прохладные воды.

Но никто из людей, что пасли в горах стада, тратя на это лучшие годы своей жизни, не замечал великолепия утра. Даже когда эти несчастные, одетые, как первобытные жители пещер, смеялись или вполголоса напевали песни, они, словно неся на себе какое-то древнее проклятие, были лишены радости жизни, которая проявлялась вокруг них в полете птиц и порхании бабочек, в цветении трав и вечном журчании горных вод…

Вытянув посох, Орасио побежал наперерез стаду, которое направилось на чужую землю. Склон горы был разделен на несколько пастбищ, каждое из них отводилось одной общине; только таким образом удавалось хотя бы на время прекращать бурные ссоры между пастухами и отчаянные драки, в которых зачастую проливалась кровь. Ручеек, скалы, иногда сложенная из камней пирамидка служили границей между пастбищами. Перейти ее означало бросить вызов соседним пастухам, а тогда — не миновать потасовки!

Овцы, когда Орасио остановил их, стали проявлять беспокойство, а одна, самая дерзкая, не признающая заключенных между людьми соглашений, перепрыгнула условную линию, которая отделяла часть склона, отведенную Мантейгасу, от той, где должны были пастись стада из Алдейя-до-Карвальо. Орасио с трудом вернул ее обратно. Вдруг вдали он увидел Мануэла Пейшото. Тот медленно приближался, шествуя со своим стадом. Подойдя, Мануэл не торопился успокоить Орасио. Он завел разговор о посторонних вещах и лишь потом, видя, что Орасио угрюмо молчит, сказал:

— Я говорил с братом… То, что ты хочешь, не так просто. Но он обещал сделать все возможное. Дело обстоит именно, как я предполагал: и мест нет, и, кроме того, ты уже вышел из этого возраста… Матеус говорит, что закон запрещает нанимать учеников старше шестнадцати лет. Но раз он обещал, то наверняка устроит. Хозяин очень его уважает и охотно исполнит его просьбу.

— И долго придется ждать, сеньор Мануэл?

— Этого уж я не знаю. Может, неделю, а может, и месяцы. Все дело в том, когда появится место.

IV

В сумерки после окончания трудового дня, поставив в угол мотыгу, сын или брат пастуха отправлялся в горы, гоня впереди осла. По тропам они карабкались десять-двенадцать километров, то в тягостной тишине, то под песни, которые распевал крестьянин. До овчарни добирались поздней ночью. Сын или брат пастуха сгружал с осла хлеб и другую провизию, а также пустые формы для сыра. Затем, утомленный дневной работой и дорогой, ложился рядом с ослом на землю, чтобы поспать до рассвета. А утром, навьючив на животное готовые сыры, пускался в обратный путь, теперь уже под гору, спеша домой — к работе, к мотыге.

На участок Валадареса каждый вечер отправлялся один из его сыновей — Тонио или Леандро. Тонио больше не заговаривал с Орасио насчет своего предложения; он даже избегал касаться всего, что могло напомнить о нем. Орасио тоже не затрагивал этого дела, хотя не раз чувствовал, что оба они думают о нем, особенно перед тем как заснуть. Утром Тонио уходил; вечером приходил Леандро; так протекали дни. Орасио все они казались одинаковыми, полными скуки, которую разгонял только Пейшото, когда появлялся со своими овцами.

Мануэл твердил одно и то же: «Надо запастись терпением», и Орасио чувствовал себя все более несчастным. Другие пастухи, поскольку стадо обычно принадлежало четырем-пяти хозяевам, чередовались каждую неделю, а он оставался в горах бессменно. Каждую неделю уходили одни и приходили другие, и Орасио казалось, что жизнь у него хуже, чем у кого бы то ни было, что он бродит здесь, подобно изгнаннику. Другие виделись с женами, детьми, родителями, он же, кроме Мануэла Пейшото, не видел никого из приятных ему людей — к Леандро он не питал симпатии, а к Тонио относился все холоднее. Он начал считать дни, с нетерпением дожидаясь, когда начнется стрижка овец и он сможет побыть с Идалиной.