Виолетта

— Это вы во всем виноваты! — крикнула я, перебив ректора. — Откуда у него марихуана, слабительное и фотографии голых женщин? Кто присматривает за детьми в вашем интернате?

— Мы школа, сеньора, а не тюрьма. Мы исходим из того, что учащиеся не преступники.

— Вы не можете выгнать Камило, падре, — взмолилась я, поменяв тактику.

— Видите ли, сеньора…

— Мой внук станет марксистом и атеистом…

— Что вы сказали?

— Что слышите, падре. Марксистом и атеистом. У него трудный возраст, ему нужно духовное руководство. Ни один сержант в военном училище не может его обеспечить, разве я не права?

Ректор бросил на меня убийственный взгляд, помолчал и в конце концов добродушно расхохотался. Он не выгнал тебя из школы. Я часто спрашивала себя, не был ли это один из тех перекрестков, на которых решаются наши судьбы, я тебе уже про них говорила. Если бы тебя выгнали из Сан-Игнасио, ты, возможно, стал бы марксистом и атеистом, а не священником, иначе говоря, нормальным парнем, женился бы на девушке, которая пришлась мне по вкусу, и подарил бы правнуков. В общем, мечтать не вредно.

25

В начале девяностых страна и наша частная жизнь сильно изменились. В 1989 году рухнула Берлинская стена, по телевизору показывали восторженных берлинцев, которые за одну ночь разнесли кувалдами преграду, разделявшую Германию целых двадцать восемь лет. Вскоре официально закончилась холодная война между Соединенными Штатами и Советским Союзом. На краткое время некоторые из нас вздохнули с облегчением, надеясь, что в мире наконец-то воцарился мир, хотя где-нибудь всегда тлеет война. Наш многострадальный континент, за некоторыми печальными исключениями, начал выздоравливать от чумы диктаторов, революций, партизан, военных переворотов, тирании, убийств, пыток и геноцидов недавнего прошлого.

В нашей стране диктатура рухнула под собственной тяжестью, подталкиваемая совместными усилиями. Это произошло без кровопролития и лишнего шума, просто однажды утром мы снова обнаружили демократию, которую одни — те, кто помоложе, — ни разу не видели, а мы, старшее поколение, успели забыть. Люди высыпали на улицы, начались народные гулянья, и ты исчез на пару дней где-то в деревне, где у тебя было полно друзей. Они готовили праздник, чтобы встретить Альбера Бенуа, который во Франции так и не разобрал свой чемодан, готовясь в любой момент вернуться на свою вторую родину. Люди, которых он защищал, вставая с распростертыми объятиями перед танками и пулями, встретили его как героя. Бывшие юнцы, которые, подобно тебе, следовали за ним по пятам, прихватив с собой на всякий случай побольше камней, превратились в мужчин и женщин, но Бенуа каждого помнил по имени.

Первым делом создали временное правительство — это была условная и осторожная демократия, которой суждено было просуществовать несколько лет. Она не привела к хаосу, которым страшила диктатура; те, кто самым возмутительным образом наживался на экономической системе, по-прежнему оставались у власти; никто не расплачивался за совершенные преступления. Вышли из подполья политические партии, возникали новые; возрождались институты, которые мы считали утраченными, мы же пришли к молчаливому соглашению не поднимать особого шума, чтобы не дразнить военных. Диктатор спокойно покинул пост, его поддерживали сторонники и защищали правые. Пресса избавилась от бремени цензуры, и постепенно мы узнавали о самых ужасных злодеяниях, однако все стремились поскорее забыть прошлое, чтобы оно не мешало строить будущее.

Среди секретов, обнародованных свободной прессой, была тайна колонии «Эсперанса», которую военные оберегали в течение многих лет, однако правительство наконец-то сумело ее раскрыть. Колонию превратили в подпольную тюрьму, где одних политических заключенных использовали для медицинских экспериментов, других казнили. Основателю колонии удалось бежать, — думаю, он благополучно прожил в Швейцарии до самой смерти. Понимаешь, о чем я, Камило? Негодяям везет. Разразился скандал, подтвердились сведения, опубликованные в Германии несколькими годами ранее, о том, что колонисты, даже малые дети, были жертвами террора.

По телевидению выступили люди, связанные с печально известной колонией, в том числе Фабиан Шмидт-Энглер. Он нисколько не походил на супруга моей юности. Ему было около семидесяти шести, он растолстел, и волос у него почти не осталось; если бы Фабиана не назвали по имени, я бы его, наверное, не узнала. Упомянули и почтенное семейство Шмидт-Энглер, основавшее целую династию фермеров и владельцев отелей на юге. Оказывается, Фабиан служил связующим звеном между колонией и службами безопасности, однако понятия не имел о зверствах, творимых в этом подобии концентрационного лагеря, и его не обвиняли ни в каких преступлениях. Я искала информацию о Хулиане Браво и его таинственных рейсах, но ничего не нашла. Упоминались армейские вертолеты, перевозившие заключенных, но ни слова о частных самолетах, которыми он управлял.

О Фабиане я тогда слышала в последний раз, он умер в 2000 году, я прочитала в газете некролог. У него оставались жена, две дочери и несколько внуков. Ходили слухи, что девочек он удочерил, поскольку у них со второй женой потомства не было тоже. Я порадовалась, что Фабиану удалось создать семью, которая не получилась со мной.

Хуан Мартин приехал с женой и моими внуками, чтобы отметить политические перемены. Знаменитого черного списка больше не существовало. Он собирался остаться на месяц, съездить на север и юг, получить максимум удовольствия от путешествия, но спустя две недели понял, что ему здесь больше не место, и выдумал предлог, чтобы поскорее вернуться в Норвегию. Там он много лет чувствовал себя чужестранцем, но хватило двух недель, чтобы излечиться от ностальгии, этого проклятия изгнанников, и окончательно пустить корни в стране, которая приютила его, когда родина от него отказалась. С тех пор он приезжал к нам в гости считаные разы и всегда один. Видимо, на его жену и детей наша страна произвела не столь благоприятное впечатление, как на Харальда Фиске.

Моя жизнь тоже изменилась в эти годы, начался новый этап моего пути. Как писал Антонио Мачадо, «нет впереди дороги, ты торишь ее целиной»[26], но я никакой дороги не торила, я петляла по узким извилистым тропкам, которые то и дело терялись и исчезали в зарослях. Какая там дорога! В свое семидесятилетие я вступила с легким сердцем, свободная от материальных привязанностей и с новой любовью.

Для нового этапа моей жизни Харальд Фиске был идеальным партнером, и я со знанием дела могу утверждать, что в старости можно влюбиться так же бурно и страстно, как в юности. Единственная разница в том, что времени остается немного: отныне его нельзя тратить на ерунду. Моя любовь к Харальду не ведала ревности, ссор, тревог, нетерпимости и прочих неудобств, которые портят отношения. Его спокойная любовь ко мне нисколько не напоминала постоянную драму, которая связывала нас с Хулианом Браво. Когда он закончил дипломатическую службу и вышел на пенсию, мы поселились в Сакраменто, где вели безмятежное существование и часто навещали ферму, чтобы подышать деревенским воздухом. После смерти Факунды за фермой присматривала ее дочь Нарсиса. Столичный дом я сдала в аренду и больше в нем не жила, так что не слишком переживала, когда во время землетрясения он рухнул. К счастью, жильцы были в отпуске и никто не пострадал.

В Сакраменто я приобрела старинный дом. и Харальд развлекался, устраняя его многочисленные неполадки. В детстве он ломотам отцу и дедушке в семейной столярной мастерской; в юности устроился сварщиком на судоверфь — это была его первая работа, а одним из хобби. помимо птиц, была сантехника. Он мог часами торчать под посудомоечной машиной и получал от этого удовольствие. В электричестве он разбирался плохо, но осваивал это дело на ходу, хотя однажды чуть не погиб от удара током. Он гордился своими мозолистыми руками, обломанными ногтями и пересохшей, покрасневшей кожей: «Рабочие руки, честные руки», — приговаривал он.

26

Перев. В. Столбова.