Виолетта

Я уверяла Фабиана, что работа не помешает мне быть хорошей женой, хозяйкой, а в будущем матерью, и он согласился, хотя и крайне неохотно. Помимо вызова обществу, это означало, что его жене придется делить жизнь между городом и деревней. Я упряма, и если что-то взбредет мне в голову, так просто не сдаюсь. Пока Фабиан занимался своими исследованиями, проводил эксперименты, писал и преподавал с неистовством фанатичного ученого, я брала на себя домашние расходы, экономила и выплачивала дяде Бруно ежемесячную пенсию за тетушек, от которой он каждый раз отказывался, но я помещала эти средства на его счет на случай чрезвычайных ситуаций, недостатка в которых не было: то умерла Клотильда и пришлось покупать новую корову, то из-за грозы рухнул забор, то неурожай, то колодец пересох, то у Фа-кунды воспалился желчный пузырь и пришлось оплачивать операцию.

Тот факт, что я работала, зарабатывала деньги и содержала дом, был для моего мужа оскорбителен. Я чувствовала себя виноватой и старалась делать все как можно незаметнее, никогда не упоминала о работе при посторонних, если же кто-то затрагивал эту тему, утверждала, что это хобби, которым я занимаюсь от скуки, и что я непременно брошу все эти глупости, когда появятся дети. Однако в глубине души я больше не считала себя беспомощной и никчемной: оказывается, я умею зарабатывать деньги. Эта способность передалась мне от отца с той разницей, что я вела себя благоразумно, в то время как он был неосмотрителен. Я думаю и подсчитываю, а он жульничал и искушал судьбу.

Почему умирает любовь? Я спрашивала себя об этом много раз. Фабиан не давал мне ни малейшего повода перестать себя любить — напротив, был идеальным мужем, не досаждал и ни о чем не просил. Он был тогда и оставался до самой смерти прекрасным человеком. Мы безбедно жили на мой заработок и то, что давала его семья; у нас был уютный дом, фотография которого красовалась в архитектурном журнале как образец сборного модуля; семья Шмидт-Энглер приняла меня так же хорошо, как и других невесток, в немецкой колонии я чувствовала себя своей, хотя так и не выучила ни слова на их языке. Благодаря работе мой муж стал самым признанным экспертом в стране, а мне удавался каждый проект, который приходил в голову. Коротко говоря, у нас была жизнь, которая в глазах общества выглядела почти идеальной.

Я любила Фабиана, хотя, признаюсь, никогда не была в него влюблена, как не раз замечала мисс Тейлор. За пять лет нашей помолвки я изучила его вдоль и поперек, знала, за кого выхожу замуж, и понимала, что он не изменится, а вот он меня почти не знал, и к тому же с годами я сильно изменилась. Мне наскучили его доброта и предсказуемость, его одержимость племенными быками и беременными коронами, его безразличие ко всему, что не касалось его лично, консервативность, устаревшие принципы, высокомерие чистокровного арийца, раздутое нацистской пропагандой, которая доходила даже сюда, на другой конец света. Впрочем, не могу упрекнуть его за этот снобизм, мы ведь и сами считали, что иммигранты из Европы лучше нас.

Видишь ли, Камило, у нас очень расистская страна; сам знаешь, как мы относились к индейцам. Один мой родственник, который в середине девятнадцатого века был депутатом парламента, предлагал подчинить индейцев силой или перебить, как это сделали в Соединенных Штатах, потому что индейцы — я привожу его точные слова — были «необузданными, злобными врагами цивилизации, погрязли в пороках, праздности, пьянстве, лжи, предательстве и прочих мерзостях, присущих дикарям». Это мнение было настолько распространенным, что правительство приглашало европейцев, особенно немцев, швейцарцев и французов, колонизировать юг и улучшать расу. Иммигрантов из Африки или Азии у нас не было, потому что консулам приказали их не пускать; евреи и арабы тоже не считались желанными гостями, хотя все равно прибывали. Полагаю, иностранные поселенцы, которые презирали индейцев, были невысокого мнения и о метисах.

— Ты не метиска, Виолета, все наши предки — испанцы или португальцы, в нашей семье нет ни капли индейской крови, — заявила тетушка Пилар, когда мы заговорили на эту тему.

Словом, меня одолевали те же мысли, что и до замужества, зато Фабиан ни на минуту не усомнился в наших отношениях и не замечал, как я отдаляюсь, — по его мнению, это было немыслимо: мы дали обет перед Богом и людьми любить и уважать друг друга до самой смерти. Это очень большой срок, Камило. Если бы я знала, как долго тянется жизнь, я бы изменила этот пункт брачного договора. Однажды я намекнула мужу на свое разочарование в браке, проявив обычную сдержанность, принятую между нами, но он не встревожился. Мне следовало быть прямолинейнее, чтобы он прислушался к моим словам. Он ответил, что молодым супругам часто бывает трудно, это нормально, со временем они учатся ладить друг с другом, занимают свое место в обществе и создают крепкую семью. Так было всегда, это закон природы. Когда у нас появятся дети, я успокоюсь: «Материнство — главное предназначение женщины», — заметил Фабиан.

Но столкнулись мы и с еще одной, главной проблемой: детей у нас по-прежнему не было. Полагаю, такой специалист по размножению, как Фабиан, воспринимал бесплодие жены как личное оскорбление, хотя никогда бы мне в этом не признался. Лишь время от времени он с надеждой спрашивал, нет ли у нас новостей, и однажды мимоходом заметил, что искусственное оплодотворение людей известно еще со времен шумеров, а в 1462 году королева Жуана Португальская благодаря этому методу родила дочь. Я ответила, что не стоит относиться ко мне как к корове. Королева Жуана больше не возникала в наших разговорах.

Перспектива иметь детей меня пугала, я понимала, что их появление положит конец моей относительной свободе, тем не менее я не предохранялась, если не считать молитв падре Кироге; которые вряд ли подпадают под категорию противозачаточных средств. Каждый раз, обнаружив приход очередных месячных, я вздыхала с облегчением и оставляла святому пожертвования в одной из церквей Сакраменто, где висела ужасающая картина маслом, изображавшая его с лопатой в руке, окруженного сиротами.

Моему мужу нужна была женщина, столь же самоотверженная в любви, как и он сам, которая разделила бы все его начинания и образ жизни, поддерживала бы его и выражала восхищение, которого, по его мнению, он заслуживал, — а его угораздило влюбиться в меня. Я не могла дать ему ничего из этого списка, но, клянусь, упорно пыталась, потому что считала это своей обязанностью. Я полагала, что так долго и усердно притворяюсь, что в конечном итоге стану той идеальной женой, о которой мечтал мой супруг: лишенной каких-либо собственных устремлений, существующей ради мужа и детей. Единственным человеком, который не принимал эти социальные и божественные требования, была Тереса Ривас, открыто заявлявшая о своем ужасе перед браком, губительным для женщин.

Я так старательно прикидывалась заботливой женой, что мои невестки, четыре трудолюбивые жизнерадостные валькирии, ласково подтрунивали над тем, как я балую мужа, потакая любому его капризу не хуже гейши. Так казалось со стороны, особенно когда они были неподалеку. Я делала все возможное, чтобы Фабиан чувствовал себя любимым и ценимым, как советовали женские журналы; в конце концов, это было несложно — в моих чувствах он не копался, а я была убеждена, что если счастлив он, счастлива и я. Но под маской гейши назревал гнев.

Жизненный путь состоит из долгих утомительных переходов, по которым бредешь изо дня в день, и ничего особенного при этом не случается. Но память соткана из событии неожиданных, которые и задают направление пути. О них и стоит рассказывать. В такой долгой жизни, как моя, всегда есть несколько человек и множество незабываемых происшествий, и мне повезло, что память меня не подводит; в отличие от моего бедного, изуродованного тела, мозг остался нетронутым. Воспоминания — моя слабость, Камило, но я собираюсь пропустить те три с лишним года, пока была замужем за Фабианом, — они прошли в монастырском спокойствии, без каких-либо трагических или чудесных происшествий, о которых стоило бы тебе рассказать. Для Фабиана это были счастливые годы, поэтому он не мог понять, какая, черт возьми, муха меня укусила и почему однажды я от него ушла.