В следующее новолуние

Крик чаек под плотными серыми облаками был исполнен радости и обещаний. Но эта радость не проникала в Хердис, в животе которой притаилась непонятная серая боль.

Давид.

Ей казалось, будто она каким-то образом виновата в его болезни. Наверно, потому, что не захотела подойти и поздороваться с ним.

Потому, что не захотела пойти и навестить Юлию.

Потому, что была плохим человеком и возвращалась домой, зажав под мышкой баночку со смородиновым джемом.

Забор кончался там, где крутой склон, вымощенный брусчаткой, похожей на сдобные сухарики, достигал залива. Это была самая подходящая улица для плохих людей, которым не следует показываться ни в трамвае, ни на Верхней улице, где можно встретить знакомых, и Хердис со своей банкой свернула на эту улицу, будто вошла в гору[8].

А из горы она вышла уже заколдованная.

Она вышла на набережную, пропетляв по причудливым извилистым переулкам, где стояли рядочки кукольных домиков, стайки кукольных домиков, в которых жили обыкновенные взрослые люди; из кукольных домиков влажно пахло стиркой и доносились разные голоса, но людей видно не было, лишь на мгновение мелькало чье-то лицо из-за цветочных горшков или зеркал, с помощью которых они наблюдали за своим переулком. Хердис шла, словно возвращалась после долгого и интересного путешествия, потому что здесь все было еще более удивительным, чем в Маркене.

Здесь, в Скутевикене, где дома были разбросаны в беспорядке и не желали выстраиваться в улицы или переулки, родилась ее мать.

Возле одного старого домика Хердис остановилась с чувством особой торжественности. Фасад недавно подкрасили, но задняя часть дома с подъездом и галереей была совсем темная и ветхая. Никто из ее родственников больше не жил в этом доме, объявление в одном из окон сообщало синими буквами, что здесь живет ФРЁКЕН А. Й. ХАМСТАД. АКУШЕРКА.

И Хердис вдруг поняла с удивлением, что все-таки нанесла визит. Она навестила тень чего-то, что было частичкой и ее самой.

Но она очень устала, у нее не было больше сил. Ей хотелось бы пройтись по Немецкой набережной и обогнуть рыбный рынок, но она обрадовалась, увидев, что отсюда можно на пароме переправиться через фьорд прямо к Береговой улице. Чувство, будто она навестила тени своих предков, было настолько сильным, что оно внезапной острой болью пронзило ей живот и поясницу. Она попыталась утешить себя, отыскивая в памяти хоть что-нибудь приятное, подняла лицо к доброму запаху дождя, витавшему над Гаванью, и, взяв в руку прядь своих волос, посмотрела на нее с благожелательностью, на какую только была способна: какие чудные волосы!

Должно быть, та дама в трамвае была очень добрая.

— Юлии не было дома. — Господи, все этой Магде нужно знать!

— Ты могла бы оставить ей джем и передать привет.

— Я приехала на пароме. Через Гавань.

У нее мелькнуло желание рассказать Магде про Скутевикен. Про то, как она ощутила там своих предков. Но оно уже исчезло, сейчас Хердис чувствовала себя очень скверно и ей казалось, что грудь у нее болит, как от ожога. При чем тут ее предки?

Ведь она от них убежала. Не вынесла горя своего живого родственника. Она вообще не выносила горя…

— Пока ты делаешь уроки, я приготовлю ужин. А потом мы можем поиграть с тобой в карты или… Боже мой, Хердис, что с тобой? Ты похожа на смерть!

— Ничего, — с трудом выдавила Хердис сквозь сжатые зубы.

Вот теперь-то живот у нее заболел по-настоящему, и спина, и поясница, и что-то потекло по ногам. Какой ужас! Это вытекал спинной мозг. Теперь она все поняла: вот оно, наказание! Сухотка спинного мозга! Хердис прижала руки к бокам и тяжело дышала, не разжимая зубов.

— Ой, Хердис! Тебе ведь и в самом деле плохо! — воскликнула Магда таким тоном, от которого Хердис залилась слезами.

— У меня все болит…

— Ох, прости меня, господи! Не дай бог, ревматизм! Ну-ка, я пощупаю твой лоб…

Но лоб у Хердис был холодный и влажный. Магда вздохнула с облегчением.

— Надо попросить маму купить тебе электрический пояс.

Хердис громко шмыгнула носом. Электрический пояс? Она читала об этом в одной газете. Магда принесла газету.

— Вот, что бы у тебя ни болело, ты сразу поправишься! Где же это… Ага, слушай! Прострел. Ишиас. Ревматизм. Невралгия, бессонница, нарушение пищеварения, астма, бронхит, половое… хи-хи!.. — Магда захихикала, прикрывшись ладонью: — Нет, я не могу читать об этом вслух.

— Да читай же! — в панике крикнула Хердис.

— Ладно, черт с ним. Раз об этом пишут в газете… Э-э-э… половое бессилие, судороги, пляска Святого Витта. Ха-ха-ха! Ну, уж пляски Святого Витта у тебя нет точно. Ха-ха-ха! Ой, прости, пожалуйста, но мне так смешно.

— Что там еще? — выдохнула Хердис.

— Где я остановилась… ага… Вот, Святого Витта, так… Запоры. Заболевания почек и печени. Артериосклероз. Заболевания спинного мозга и т. д. и т. п. Кроме того, всякие женские болезни. Можно заказать…

Хердис больше не слушала. Заболевания спинного мозга! Значит, надежда все-таки есть.

— Я, пожалуй, сразу лягу, — сказала она ослабевшим голосом.

— Конечно. Это очень разумно. А я принесу тебе чай и бутерброды с овечьим сыром.

Хердис стало стыдно. Магда такая добрая.

Когда Хердис в ночной рубашке вышла в ванную, чтобы почистить зубы, она случайно взглянула себе на ноги.

— Мама! — закричала она, стуча зубами. — Ой, мамочка! Нет, это неправда!

— Магда! — заревела она во весь голос.

Через секунду она была на кухне.

— У меня идет кровь! — всхлипнула она и без стеснения заплакала.

СЫРОЕ ЛЕТО

— Если так будет продолжаться, у нас на ногах между пальцами вырастут перепонки, как у уток, — сказал дядя Элиас и был вознагражден благодарным смехом Матильды, тогда как Хердис довольствовалась сознанием, что Матильде у них весело, несмотря на дождь.

А дождь все сеял и сеял. Серое небо, серое море, горы, скалы, поля — все было серое на сером фоне, влага задушила все краски, и даже листья на деревьях казались серыми. Повсюду на сушилках прело сено, не распространяя привычного аромата. Маленькие островки вокруг мыса Троллей сжались и норовили укрыться за густыми клочьями тумана. Мглистый от дождя фьорд был исчерчен бледными, бессильными штрихами течений. Монотонный серебристый звук шуршал и пел над морем, над землей, над деревьями, которые время от времени стряхивали с себя сверкающие каскады. Водостоки болтали и звенели, не умолкая, даже когда ненадолго наступало вёдро, такое короткое, что никто не успевал согреться под солнечным ливнем, вдруг хлынувшим из обманчивых синих просветов.

Дядя Элиас каждый вечер ставил сети и утром вместе с девочками вытаскивал их.

Пришлось объяснить Матильде, что значит «пост» дяди Элиаса. Она понимающе кивнула:

— Люди не всегда виноваты, если пьют. Он все равно очень хороший.

Что-то заставило ее добавить:

— И твой папа тоже очень хороший! И добрый.

Хердис смотрела в сторону. Она не любила, когда заговаривали об ее отце.

Хотя и сама не знала, почему. Может быть… да, скорей всего… Эти ручные часики. Если говорить честно, она ждала чего-то совершенно другого. Во всяком случае, не ремешка с прикрепленным к нему круглым футлярчиком. Часы, вставленные в этот футлярчик, оказались старыми серебряными часами Анны, которые она носила на цепочке на шее и которые давным-давно вышли из моды.

И все-таки отец добрый. Конечно, добрый. И к тому же очень порядочный, так сказала тетя Карен. Это означало, разумеется, что он не пьет. Но эта мысль не трогала Хердис. Она не испытывала ни малейшей радости от того, что ее отец не пьет.

Девочки сидели в старой купальне, переоборудованной во что-то вроде домика для гостей. Здесь они проводили время, когда шел дождь.