В следующее новолуние

Хердис ничего не знала. Ее охватила странная слабость при мысли, что Матильда со своим загадочным интересом к газетам теперь делает вырезки из столичных газет. Это означало только одно: новая, почти лучшая подруга Матильды была дочерью типографа, работавшего в Бергенской вечерней газете. Хердис, разумеется, знала об этом. Но все равно лучшая подруга Матильды — она. Это-то бесспорно. Иначе бы мир просто рухнул.

Медленно, опустив голову, Хердис повернулась к Матильде спиной и пошла прочь. Матильда крикнула ей вслед что-то очень хорошее, да, да. Заверила Хердис, что она очень добрая, ну просто сказочно добрая!

И когда Хердис шла домой, леденящая боль у нее в животе немного ослабела при воспоминании об этих словах Матильды.

А дома сказочно добрая Хердис решила, что на следующий день непременно поедет и навестит Юлию в приюте.

И поскольку она была сказочно добрая девочка, она в тот же вечер приготовила все уроки. Потом она с чистой совестью наслаждалась замечательной книгой под названием «Любовь и смерть». Углубившись в запутанную интригу, Хердис обнаружила, что неплохо было бы заедать эту интригу миндальным шоколадом и что пресыщение шоколадом длится не вечность, а проходит весьма быстро. И она откровенно раскаивалась в том, что отдала Матильде остатки конфет.

Вообще-то ей следовало что-нибудь подарить Юлии. Но карманных денег у нее никогда не было, ей даже пришлось попросить у Магды мелочь на трамвай, и эта сумма была аккуратно вписана в блокнот, куда Магда вносила все расходы: кило соли, пятьдесят граммов дрожжей, морковь, пикша, 0,7 м резины для продержки, дюжина бельевых пуговиц, деньги на трамвай для X.

Хердис перебрала все свои сокровища: стеклянные шарики, глянцевые картинки, фотографии киноактеров, английские открытки с изображением свеженьких белокурых девочек то на качелях, то верхом, то с теннисными ракетками в руках, но одинаково похожих на кукол.

Если не считать фотографий киноактеров, которые теперь собирали все, у нее не было ничего стоящего. Для глянцевых картинок они с Юлией уже слишком взрослые, да и цветные стеклянные шарики, через которые они когда-то любили смотреть, тоже годятся только для маленьких. Может, хорошенькие английские открытки? Правда, Хердис и сама могла бы повесить их на стенку и украсить свою комнату. Но тогда в комнате пришлось бы и убирать, а это уже слишком. Что может быть скучнее уборки? Хердис с унынием оглядела комнату. Уборка может доставить удовольствие, только когда она закончена.

Нет, зря она отдала коробку с конфетами. Хердис не без раздражения вспомнила о Матильде.

Можно было бы подарить Юлии хоть эту красивую коробку, вложив в нее что-нибудь другое. Но что? Глянцевые картинки? Конечно, Юлия уже слишком взрослая для таких картинок. А впрочем, кто знает? На картинках были изображены цветы, ангелы и младенец Христос, но попадались и жгучепрекрасные дамы с розой в волосах. И расстаться с этими картинками не так-то просто! Это Юлия поняла бы сразу.

Отдавать что-нибудь вообще не просто…

Даже чудно´. Вот лежат вещи, которыми она никогда не пользуется. Никогда на них не смотрит, разве если ищет что-нибудь. Лежат себе потихоньку и вместе с тем являются частичкой ее самой, ее жизни, которая принадлежит только ей. Которая неразрывно с ней связана, даже если она сама этого не замечает.

Странная, уже знакомая боль снова всколыхнулась у нее в животе и в пояснице, Хердис тихонько застонала и вздохнула сквозь сжатые зубы. Внутри у нее все сдавило. И чего она размечталась над своим несчастным барахлом, которое ей ни к чему, но с которым она никак не может расстаться! Решительно, так, что у нее даже кольнуло в затылке, Хердис схватила пачку фотографий киноактеров: Мэри Майлс Минтер, Норма Тэлмедж, Мэри Пикфорд, Джеральдина Фаррар, Хенни Портен, Вальдемар Псиландер, молодая норвежка Герд Эгеде-Ниссен. Не так-то и много их у нее, даже неудобно дарить. И вдруг Хердис осенило…

Вальдемара Псиландера она отдала Магде и получила за него баночку смородинового джема. Магда так обожала этого «Писселандера», что из благодарности прибавила еще и десять эре.

Стояла мягкая теплая погода, сладко пах ветер. Хердис пересекла Турвальменнинген и побежала по Нюгордсгатен на трамвайную остановку. Ей хотелось большую часть пути проехать на трамвае. С легкой душой она прыгала легкими ногами по плитам тротуара, ожидая трамвая, и когда наконец его сердитый нос показался из-за грузовиков и цистерн, она испытала ту же радость, что и при входе в театральный зал. Или в синематограф. Ехать было так приятно. Поездка по городу стерла все тягостное и подтолкнула фантазию, и вот уже сама Хердис вдруг стала экраном синематографа, где вещи, вспыхнув, сгорали в пожаре невиданных миром событий. Лица, ожившие для нее во время этой поездки, виделись ей иначе, не как лица случайных прохожих, она знала про них что-то очень хорошее.

Хердис сидела и шевелила губами, словно разговаривала сама с собой, и вдруг неожиданно поймала на себе взгляд сидевшей напротив женщины. Это была очень красивая дама, хотя и немолодая. Темные карие глаза улыбались Хердис, Хердис смутилась. Она прикусила губу и уставилась в пол.

Дама сошла на Верхней улице. Проходя мимо Хердис, она открыто улыбнулась ей и серой вязаной перчаткой прикоснулась к ее волосам.

— Какие чудные волосы!

Хердис глубоко вздохнула. Она уже не раз слышала эти слова. Хердис поправила волосы и гордо подняла голову: может, настанет день, когда рыжие волосы будут считаться самыми…

Ой! Уже Драгефьелль! Здесь живут дедушка и бабушка — Хердис выскочила из трамвая.

И только когда трамвай тронулся, она вспомнила, что ехала вовсе не к ним. Долго и растерянно смотрела она вслед трамваю, который, безжалостно громыхая и скрежеща о рельсы, заворачивал за угол. Потом она так же долго смотрела на этот опустевший угол. Опять она замечталась. Господи, когда же она научится!..

Может, пойти к Юлии пешком? Это была бы прекрасная прогулка. Приют находится за городом, почти в деревне. Где, Хердис точно не знала, но ведь всегда можно спросить. Однако живот и поясница ныли у нее от тяжелой усталости так, что она не могла даже думать о долгой прогулке.

Юлия. О, Юлия!

Хотя вообще-то к Юлии можно поехать и завтра. Решено.

Завтра!

Испытывая глубокую и необъяснимую досаду, Хердис поднималась по улице, на которой жили ее дедушка и бабушка.

И Давид.

В мыслях она видела Давида таким, каким он был до болезни. Молодой, высокий, красивый и энергичный.

Тротуар потемнел, словно от дождя, но дождя не было, это уходила зима, оставляя за собой темный след. Здесь, на верхних улицах, детского шума было гораздо больше, чем внизу, в Сёльверстаде; детские голоса звенели повсюду, но самих детей почти не было видно. Здесь женщины выходили из дома непричесанные, в комнатных туфлях и грязных передниках. Они громко, на всю улицу, звали детей и переговаривались друг с другом.

Это была музыка бедности. Но пахло здесь почти так же, как в Сёльверстаде, — свежим хлебом из пекарни, конским навозом, тротуаром и влажной пылью. Дедушка и бабушка переехали в меньшую квартиру с окнами на улицу, все ради Давида.

Но и в новом подъезде уже слегка чувствовался запах пряностей, который был неотделим от дедушкиного дома. Даже стоя поодаль, Хердис чувствовала этот запах.

Она наблюдала за толпой ребятишек. Большие и маленькие, они толпились вокруг кресла-каталки и старика, стоявшего позади. Того, кто сидел в кресле, Хердис не видела.

Она тупо глядела в запыленное окно сапожной мастерской, внимательно изучая вывеску, на которой было изображено несколько пар сверкающей обуви, начищенной ГУТАЛИНОМ ФИКС. «У НАС СТАВЯТ НАБОЙКИ И ПОДОШВЫ В ТЕЧЕНИЕ СУТОК».

Потом она услыхала стук своих ботинок, спускавшихся вниз по улице. Она спускалась, повернувшись спиной к тому, кто сидел в кресле-каталке.

Хердис стояла у подножия Драгефьелль возле забора, сбегавшего по крутому склону к заливу Скутевикен, и чувствовала, что к запаху гавани, фьорда и моря примешивается запах весны и что склады вяленой рыбы в Скутевикене от тепла уже задышали.