По доброй воле

Я должен поторопиться. Я слишком сильно нуждался в ней. Слишком сильно нуждался в стимуле жить.

«Ты кретин, Стоун. Она никогда не будет твоей».

Горькая ухмылка растянула губы.

«Это неважно. Это абсолютно неважно. Я все равно буду рядом. Всегда».

Как же мне хотелось, чтобы она знала об этом. Понимает ли она сейчас, что я жив? Знает ли, что я все еще хожу под этим гребаным солнцем, что то же самое небо давит на мои плечи, что тот же воздух расправляет мои легкие? Узнала или она, наконец, что произошло той ночью в порту?

Я с досадой мотнул головой.

Сомневаюсь. Очень сильно сомневаюсь. Сокол слишком осторожен. Чересчур осторожен, чем знатно бесит меня.

Как же сильно мне хочется дать ей понять, что я все-таки жив! Что я рядом! Что я забочусь о ней! Я должен это сделать. Должен дать ей знать. Но как?! Как?!

От внезапной идеи мои глаза округлились, а брови взлетели вверх. Губы растянулись в слабой улыбке, а в груди затеплилась надежда.

Я понял, что должен сделать, как именно дать ей знать, что я жив.

Я выдохнул и на мгновение зажмурился.

«Этот знак ты точно не пропустишь. Не сможешь проигнорировать».

Пост приемного покоя я прошел с легкостью, словно стал невидимым. Призраком.

Шагая по коридору, я не поднимал головы и разглядывал свои руки. Пришлось сильно постараться, чтобы оттереть с них землю. Всю отмыть влажными салфетками так и не удалось, как и с одежды.

Я прошел в нужный коридор, кусая губу и ругаясь про себя. И как узнать, в какой она палате?!

Дьявол! Да как я вообще до этого…

Я скользнул за угол, заметив возле одной из палат пару полицейских. Злость вскипела в венах.

Весь мир против меня! Весь гребаный мир!

Я осторожно выглянул… и тут же принялся извиняться перед миром. Неуверенная улыбка тронула уголки моих губ, когда из палаты к полицейским вышла уставшая до смерти блондинка.

Подруга Хоуп. Я видел, как она входила в дом, прежде чем смылся с трупом на заднем сиденье.

Девушка обняла себя руками и кивнула мужчинам в форме. Один из них мотнул головой в сторону коридора. До меня донеслись обрывки фраз:

– …я уже все сказала.

– Мисс Хардман, мы должны…

– …сколько можно…

– …шесть трупов!

Я прикрыл глаза, мысленно поторапливая полицейских и умоляя их задержать девушку как можно дольше. А когда выглянул из-за угла в следующий раз, увидел спины удалявшихся мужчин. Подруга Хоуп понуро плелась следом за ними.

Я проскользнул в палату и запер дверь на замок. Неблагоразумно. Если кто-то решит заглянуть и обнаружит, что дверь заперта…

Впрочем, если меня здесь СЛУЧАЙНО обнаружат, проблемы тоже будут!

В глубине палаты тихо пищали приборы. Слабо светились мониторы – бледный голубой свет отражался в окне. Больничная кровать была скрыта от взглядов вошедших бумажной ширмой.

Я застыл, как вкопанный, и уставился на нее. И вспомнил другую палату. И другой мой визит к другому Грину.

«Она теперь тоже Грин. Тоже Грин, Дэнни».

Я нервно сжал стебли роз. Шипы впились в кожу, и я поморщился и скользнул взглядом по цветам.

Большие темно-красные бутоны на длинных темно-зеленых стеблях. Точно такие же розы я оставил в кабинете Хоуп в один из дней, когда… Дьявол, как же это было давно!

Легкая улыбка приподняла уголки губ. Она тогда отдала их своей помощнице, чем знатно меня рассмешила. И расстроила, надо признать…

Глубоко вдохнув, я медленно двинулся к бумажной ширме.

Сердце билось в груди так сильно, что ныла диафрагма. Мне хотелось сорваться с места и броситься к кровати, но я шел медленно, с трудом переставляя ноги, не готовый увидеть то, что прятала за собой бумага молочного цвета.

Я снова вспомнил тот день в другой палате. Почти такую же ширму. Почти такой же страх, что сейчас наверняка плескался в моих глазах. Но в других глазах, в моих любимых, зеленых с золотыми искрами.

Я вспомнил все те чувства, что рвали мое сердце, ужас, что вмораживал меня в пол. Тогда я едва успел вытащить друга из горящего здания. И сегодня я тоже едва успел. И шел, посыпая голову пеплом и молясь всем известным богам, чтобы моя любимая женщина была в порядке. Насколько это вообще возможно после пережитого ею.

Когда в поле зрения появились ноги, скрытые больничным одеялом, я судорожно вдохнул, но продолжил идти, леденея нутром. И выдохнул лишь тогда, когда увидел круглый животик. Судорога пробила все тело.

Она все еще носит ребенка. Она все еще готовится стать матерью. Она… в порядке. Настолько, насколько это вообще возможно…

Я сжал розы так сильно, что один стебель переломился, а шипы вонзились в ладонь так глубоко, что на коже выступила липкая теплая кровь.

Хоть что-то я не испортил. Хоть что-то не похерил. И сейчас по моим щекам бежали слезы облегчения. Потому что те ужасы, что я уже нарисовал в своей голове, стали лишь игрой воспаленного, измученного воображения. И я смог вдохнуть. Полной грудью. Без боли. Без спазмов.

Я сделал еще несколько шагов… и застыл, глядя на бескровное личико любимой женщины. Почти белое…

Хоуп лежала на боку, лицом к двери. Из ее носа торчали трубки, из руки – капельница, и она была жива. Она дышала. И ее веки шевелились.

Ей снились сны…

Я обошел кровать и оставил розы на тумбе. Потом достал из крафтового хрустящего пакета сладости и картонный стаканчик с горячим мятным чаем и поставил их рядом с алыми бутонами.

Окинув взглядом получившуюся композицию, я слабо улыбнулся.

Она поймет. Точно поймет, что я был здесь. Она будет знать, что я жив.

Жестоко! Это так жестоко! После всего, через что им пришлось пройти, моей любимой женщине предстояло узнать, что тот, из-за кого пострадали ее близкие, жив! Жестокое знание.

Но эгоизм победил. И он же зашептал гадким голоском:

«Этого мало, Дэнни! Ей мало знать, что ты жив! Она должна узнать кое-что еще…».

Я горько усмехнулся и прикрыл глаза.

«Ты действительно думаешь, что она не знает? Ты действительно веришь в это? ДА ВСЕ ЗНАЮТ! ВСЕ ЭТО ПОНЯЛИ!».

Непонятная злость рванула в груди, и я дернул подбородком.

Неважно. Плевать. Пусть знает. Пусть будет уверена в этом! Я должен признаться…

Я быстро оглядел палату и заметил черный маркер на планшетке с какими-то бумагами. Обойдя кровать, я взял его и вернулся.

Время замерло, когда из-под узла маркера на боку картонного стаканчика начали появляться буквы. Одна за другой. Они складывались в слова, слова – в предложения. И эти предложения даже на треть не выражали те чувства, что я носил в себе все эти месяцы.

Это было МОЕ признание. То, которое я уже произнес вслух, но… услышала ли меня Хоуп? Поняла ли, что именно я сказал, прежде чем отключилась? Вряд ли.

Я поставил стаканчик, бросил маркер рядом и перевел взгляд на спину девушки. Прядь ее волос запуталась в завязках больничной рубашки, и я несмело протянул руку, чтобы убрать ее.

Хоуп вздохнула во сне, когда мои пальцы коснулись ее шеи. Я вдруг подумал, что на мои грубые, исцарапанные, грязные руки с забившейся под ногти землей на фоне ее бледной кожи и белого пододеяльника казались… чем-то враждебным. Они не должны были касаться девушки. Словно я мог испачкать ее! Запятнать. И совсем не землей…

Дыхание стало частым, поверхностным. В ушах гудела кровь. Я сжимал челюсти так сильно, что скрипели зубы. Виски ломило, но я был жив. Рядом с ней я дышал. Я думал. Я жил.

Не в силах унять дрожь в руках, я несмело коснулся локтя Хоуп. Кожа теплая, нежная…

– Как ты, детка? Надеюсь, в порядке? Вы обе.

Я провел пальцами по руке девушки и осторожно обхватил запястье, слушая приборы. Они пищали ровно, спокойно.

Хоуп спала, не зная, кто наведался к ней в гости.

Горечь заполнила рот.

– Детка, мне так жаль, что тебе пришлось пройти через все это. Я тоже виноват в этом, Хоуп. Прости меня!

Поддавшись порыву и чувствуя себя лишним, ненужным и неуместным, я осторожно улегся на больничную кровать, прижимаясь к слабому телу с самым сильным духом, который я когда-либо встречал.