Страница 13 из 16
– Тут из Красноярска в основном да из Москвы. Из Туркмении еще, понятно. Со мною один вологодский был парень, однокурсник – три недели назад с рейда в мешке привезли.
У Анечки глаза были темные и желтые пятна на кончиках пальцев, хотя раньше не было и водкой не пахло – так, коньячок втихую иногда, но чтобы так – сидела, в модуль не заходила, дверь кулаком била. Потом сказали, что песка наметет и задохнемся ночью, и чтобы не валяла дурака, а шла бы со всеми хлеб с маргарином есть, маргарин свежий, в хрустящей бумажке, сливочным маслом пахнет. Тогда Анечка встала и вошла к нам, и все девчонки утешать стали, что насчет кетамина она не виновата, а парня все равно что мертвого привезли – что уж делать было, если видела, если глаза не смогла закрыть. От Анечки с того дня часто пахнет водкой, но делаем вид, что ничего такого и неважно совсем. И если его привезли в мешке, и Анечка-то была не нужна совсем.
– Книжку-то дашь какую-нибудь? А то мои все институтские по предмету – не могу сейчас их, не запоминается, а потом Василий Иванович спросит, он же список давал…а я ничего.
– Ты в вологодском пединституте? После первого курса здесь?
–Ага, на историческом. Думал, здесь все и прочитаю – а видишь вот.
Ты же здесь. Ты же в пяти километрах от Баграма. Никто и не спросит, почему ты не читаешь.
***
– Держи, – Женька достает из вещмешка кроссовки. – Трошин расщедрился, вот и забежали с ребятами в дукан. Пятнадцать долларов – ну как, нравятся?
А я никогда не видел таких. Вовка однажды пришил толстой иглой кожаные аппликации на валенки, и целый декабрь так ходил в школу, потом надоело, и валенки стали валяться по углам, пока я не нашел и не надел в первый раз. И вот только тогда, когда в протопленном классе, где кроме меня сидело еще пять девчонок, а больше никого и не было никогда с самого первого года, когда с валенок стала растекаться лужа мягкого растаявшего снега, я подумал, что теперь самый клёвый, и никто во всей школе больше не смел делать себе такие валенки, без того, чтобы не вспомнить меня и Вовку, который закончил ту же сельскую школу на четыре года раньше. Коля закончил еще раньше, а сестры…они-то старалась всюду модными ходить. Это было – потому что не знаю, точно ли надену кроссовки, чтобы какой-нибудь весной пойти в институт, или они так и проваляются здесь, под койкой, год, или два года, или двадцать лет.
Кроссовки белые, две синие полоски – настоящий «Адидас», и вправду – не видел еще ни у кого. Только у одной девчонки из соседней комнаты, но про нее все знали, что отец за каким-то чертом потерял в Канаде и привез ей кучу шмоток. И белые кроссовки. Но у нее вроде совсем девчоночьи были.
– Нравятся. Вернемся – я деньги отдам…
– Брось, – Женька не смотрит на меня, аккуратно ставит кроссовки под койку, – что мне эти доллары потом, когда вернемся. Денег будет – завались, всего-то через полтора года. Сейчас главное – с Трошиным не собачиться и на самопалы духов не лезть.
– А ты-то откуда знаешь, – мне как-то сразу становится грустно, и сразу же решаю непременно отдать ему деньги, как только вернемся в Вологду, вот сразу и отдам – как только вернемся, потому вполне может статься, что так Женька только сейчас говорит, а потом – кто знает.
– Вы в сам Баграм ездили? И как это Трошин вдруг собрался? Говорил же – мы не за шмотками сюда, а чулки своим бабам и в Союзе купите, а сам…
– Он своей магнитофон обещал, а один же не поедет…Нас для солидности прихватил. Ну и мы – не стоять же рядом с грузовиком, в самом деле…Вокруг духи, страшные как лешие, бородатые…Чуть ли не под нос всякий импорт суют, знай отмахивайся. Захожу в дукан – там целый склад всего в пакетах лежит – одежда, термосы разноцветные, часы – они на ладонь к себе браслеты выкладывают и спрашивают – шурави, какой часы хочешь? Какой часы, как тебе, а? Ты в Союзе такого не увидишь. Ну, на магнитофон мы с тобой точно еще не заработали. – Женька улыбается. – Вот я и жить бы остался.
– А родители как же, а институт? Света, она ведь…
Он уже не улыбается, даже горбится весь как-то, проводит рукой по полоскам на тельняшке:
– Да ну тебя, я же не всерьез. Что мне с этими бородатыми тут делать – не овец же пасти.
– Они не пасут, Жень, они просто берут их в горы, чтобы мы не спрашивали и не стреляли, а на самом деле черт их знает, что на деле выходит.
– Я знаю. Ты думаешь, я не знаю?
А утром снова «Урал», резь в глазах и петляющая дорожка к горному кишлаку, из-под колес летит щебень – едем, а сзади девочки из агитбригады, Валя с белыми кудряшками; если мы не стреляем, они разговаривают, аспирин и спички раздают. Едем, едем; долго еще.
***
Ленка прижимает к себе аккуратно свернутые джинсы, а грузовик едем мимо свисающих с ветвей оранжево-красных абрикосов. Трошин, свесившись через бортик, срывает абрикос, пачкает грязные пальцы соком из-под треснувшей кожуры и дает Ленке. Мне тоже хочется абрикос, но сорвать некому, а самой слишком страшно упасть. Ленка ест абрикос и все смотрит на меня сквозь слишком густые, растекшиеся по жаре ресницы – вот смотри, какой он. Смотрю. А у него по всему лицу и шеи раздражение от бритья, и хотя у многих такое видела, вон даже у Сашки с веснушками, а все равно хочется отвернуться.
***
– Да точно тебе говорю – из медицинской палатки всех с чирьями да с печёнкой выгнали, потому как заразная штука очень. Вот возьмёт она, к примеру, твою ложку…
– Ложку каждый свою с собой таскает, из поддона в столовке никто не берет – вон Вадик говорил, как у них в учебке в Ташкенте двое от поноса умерло. И ты, если не дурак, ложку чужую брать не будешь.
– И велели все у них там прокипятить и хлоркой присыпать, даже хлорку в банку ихнюю велел отсыпать и беленькой библиотекарше отнести. Ну, я отнес, а она сказала, что не знает, что ей с этим порошочком делать. А я такой, что вроде бы полы присыпать и все.
– Так делают, будто уже умер кто…
– Да навроде и умерла уже, давно уж лежит. По людям пойти может, Анька мне вчера шепнула, чтобы воду подольше кипятили. Хотя эта-то с Трошиным небось не чаи целый день гоняла…
– А тебе-то что?
Глаза его круглые, остановившиеся. Ему – как что. Ему до всего дело. Но это он стоял и курил над черным пластиковым мешком, поэтому вроде бы можно уже не злиться, отпустить. Юрка все знает, а если нет, то непременно кто-то шепотом, по секрету, или одним глазком в окошко, про воду или часы, которые Трошин в дукане отхватил, или даже через приоткрытую дверь – как Лена лежит с восковым налетом на губах, как Валя сыплет хлорку на пол, на черную линзу телевизора, на стол, чтобы все кружки и тарелки с засохшим баночным пюре стали словно в снежинках, и подумать только, что где-то идет настоящий снег, о который можно обжечься, снег без запаха хлорки, снег, которого наметет полный капюшон за каких-нибудь полчаса от общаги до института.
***
Она думает, что это мальчик с белыми губами из кишлака, где она впервые не сфальшивила о том, как идет по свету человек-чудак, и как с юга прилетают птицы. Она думает, что он выдохнул или посмотрел, а может и я к тем зря подошла, потому что это – «несанкционированное знакомство, которое затевать не следует» – так написано в «Памятке воину-интернационалисту», которую я несколько вечером в ленинской комнате читала наизусть.
Мальчик с белыми губами.
Все потому, что в санчасти не было кетамина, зато есть тетрациклин, поэтому Лена будет злиться, что на ее лучшую юбку попала хлорка и выжгла белое пятно.
Она вернулась в наш жилой модуль обычная: только волосы кто-то ей там под машинку состриг. От этого синева на губах и желтые тени под глазами стали заметными, наметились, вытянулись и расплылись по лицу.
Ленка садится, не глядя, на голую панцирную сетку, потому что все матрасы я стирала желтым хозяйственным, а теперь сушить негде, нигде не разрешается, ведь что же иначе получится – не часть, а прачечная. Поэтому всё, все вещи, и матрасы тоже, я сложила в углу, даже не расправила, отчего вата собралась комками. Не знаю, будет ли кто-нибудь на них спать.