Страница 14 из 16
– Ты теперь всё, да? Домой?
Лена: вроде всегда говорит, что теперь надолго, потому что – чтобы заработать, нужно пробыть до конца своего года, но теперь-то и тени под глазами, и волосы – кто захочет с такими волосами, если вдуматься.
– Трошин и не пришел ни разу. И не придет больше.
– Так ведь карантин, Лен, кто его пустит. И не дурак – заразу разносить, вот сегодня приедут с рейда – придет.
Ленка улыбается как-то непривычно, не как раньше – краешком рта копируя улыбку какую-нибудь девчонку из телевизора – а будто через силу.
– Он же командир части, попробуй только не пусти. И не было при нас никого – Анька покрутилась первое время, а потом только так – таблетки раздать.
– Да они же на три дня в рейде, потом вернулись – грязные все, духи на перевале потрепали, прострелили бак с водой на бэтээре – и обратно пришлось добираться с тем, что во флягах, а туда почти никто лимонной кислоты не добавил – прокисла по жаре. Я знаю, мне Сашка рассказал.
– Кто такой?
– Земляк. Из соседнего города.
– А ты сама-то откуда?
Смешно. Никогда не спрашивала, разве что есть ли «Детский мир», и есть ли там то самое пальто в лиловую «елочку» – а теперь, откуда смотрите-ка.
Я сказала. Ну не смейся, что же ты.
– Смешное. Смешное слово. Даже страшное немного, череп – это же смерть, то, что от человека остается. Как вы там живете.
Ленка долго смеется, хотя и не смешно совсем, просто телевизор выключен и тихо, и Трошин вернулся, но не придет.
Вдруг Ленка не смеется:
– А я думала – замуж возьмет. Вот вернемся и возьмет. Обещал даже. Как думаешь?
Я не знаю.
***
Мама, то есть я все равно понимаю, что ты испугаешься только, когда получишь письмо и что уж можно как-то потерпеть годик, чтобы не писать, но сегодня небо очень похоже на фугасный дым, и от него хочется говорить, а говорить не с кем – Лена вначале плакала, отвернувшись к стенке, а потом заснула. А Аня пьет водку с кем-то, и вообще уже давно перестала заходить в наш модуль.
Я знаю, что фугасный – потому что черный, потому что я отличаю его от другого дыма – если духи жгут траву, жгут по кругу, то ли просто так, то ли чтобы нас путать, водить в пустыне, которую я еще и не видела толком, а только песок. Но песок у меня теперь в глазах, и я очень боюсь, что не сумею их перед отъездом как следует промыть и унесу пустыню в нашу пятиэтажку.
Я в любом городе, который ты найдешь на карте Чехословакии. И если ты только покажешь папе название, обведешь карандашом – сразу напишу тебе, что детишки добрые, улыбаются в коридорах, конфеты приносят. Белые челки, светлые глаза. Как у меня. Я в зеленоватом пустом кинескопе «Рекорда» отражаюсь совсем такой, как была в нашей череповецкой квартире, окнами выходящей на маленький проспект с трамвайными рельсами. Ты же помнишь, как звенят трамваи по утрам? Они выходят из депо в пять утра и идут к проходной сталепрокатного – и папа там раз в три дня, когда в утреннюю смену – а я всегда просыпалась от звона, каждое утро, всегда-всегда. А здесь нет трамваев, мне не от чего просыпаться, но я все равно просыпаюсь, потому что ничего не слышу.
***
…По утрам к части подходят собаки. Чаще молчат, а иногда начинают выть как по покойнику – вначале смеялись, повторяли шутку, потом надоело, потому что оказывается всерьез. У нас Барон всегда смирно сидел, а грозы боялся – тогда отец подходил к будке и отвязывал веревку от ошейника – в дом, конечно, не вел, оставлял в терраске – но и сам сидел на скамеечке, курил, щурился. И Барон с ним успокаивался, умолкал. Иногда отец даже гладил его легонько по холке, хотя на вид словно бы не любил и считал собаку даже не за глупую скотину, а за самого бесполезного и бестолкового младшего сына – вроде такого из сказки, который Конька-горбунка ни за что не поймает.
Так мне иногда хочется подойти к этим собакам, отвязать веревку и завести в терраску, и чтобы курить рядом, и чтобы Трошина в доме не было, а Юрка пусть – пусть сидит себе на лесенке, лук перебирает; и чтобы Валя тоже сидела в грозу под крышей, и чтобы вообще все смогли пересидеть эту грозу в моем доме – а интересно, знает ли она вообще, что я из деревни в восемь дворов, что от Вологды мне еще полтора часа электричкой. Мой дом деревянный, а рамы в голубой краске. Еще только месяц назад мне снились эти синие окна, а теперь ничего – я ничего не вижу, но очень хочется не слышать, потому что пластиковый пакет шуршит в темноте, не переставая, и мне страшно от того, что этот звук никогда не исчезнет.
Позавчера пришло письма от мамы. Не знаю, что ответить.
***
–Товарищ лейтенант, можно рапорт подать? Я бы уехала.
– Совсем сбрендила, Семёнова.
– А разве нельзя?
– Тебе эти олухи из военкомата что сказали – на год? А ты сколько уже?
– На год. Не могу. Товарищ лейтенант.
– Ты тут херню не неси. Думаешь – «товарищ лейтенант» скажешь, так я тебя сразу по головке поглажу и скажу – ступай, старшая агитгруппы взвода Валентина Семенова, на все четыре стороны? Разбежалась. Вас, гражданскую сволочь, никто насильно не тащил, сами за чеками прилетели, а теперь жалуетесь.
– Я не жалуюсь, просто не могу.
– Свободна, Семёнова. Никто тебя сейчас в Союз не повезет. Все вы – чуть что не так, так сразу к мамочке. У меня половина взвода таких мамочников. Только душмана увидали – всё. Не хочу, не могу больше, посадите меня на самолетик. А туда же хорохорились – Кармалю помогать будем, ДРА к свету вытащим, в идейности – сила войны. Засранцы трусливые. А девки – чекистки и проститутки. Не знаю, что хуже.
Я понимаю: это Ленка, а я вообще ни при чём, просто не нужно было идти к нему вечером, когда в колонке снова закончилась вода, и они все пахнут потом и пустыней. Трошин небритый, а Ленка два часа той ночи плакала, а я не знала, что еще могу ей сказать.
А мне полгода осталось.
***
Мне остался год и семь месяцев. Я выдержу. Выдержу.
***
– …А вот еще такой случай был – ждали мы как-то раз, когда хлеб привезут. В восемьдесят первом-то не такая расслабуха как теперь – сидишь себе и в ус не дуешь. Сейчас-то и колодцы свои глубокие вырыли, а так были какие-то ямы, или из речки приходилось брать – кипятили в огромном чугуне, таблетку обеззараживающую кинешь – и хорошо. А санинструктор ругается – мол, таблеток на бак двадцатилитровый чуть ли не в десять раз больше надо, концентрация, дескать, не та. А нам хоть бы хны – прокипятишь минут десять, что там останется от заразы. Правда, горькая она была, словно бы даже соленая – не знаю, не то от таблеток, а может статься, что и сама по себе.
– Михаил Степанович, так вы про хлеб начинали.
– Да, хлеб. Так вот ждали мы, три дня уж прошло – а хлеб все не подвозят. Обвал на дороге случился, что ли…Ну почесали мы репу – думаем, жрать-то охота. А в ауле у пуштунов как раз недавним временем мешок муки на нужды ОКСВ реквизировали. Соорудили мы из муки ихней и воды соленой лепешки, а печь-то, зараза, не на чем – жир из сухпайков еще раньше перевели. А один умник сказал, что вроде как и на моторном масле можно, ничего не сделается. Испекли мы, чуточку только намазали, чтобы не подгорело. А пахли наши лепешечки так, что впору бы свиньям каким бросить, а ведь не отказался никто. Вот так-то.
Трошин достал коньяк и теперь говорит, прошедшие его четыре года вспоминает. С ним: политрук Береза, младший лейтенант с винным пятном в половину лица, Аня. И я.
–…А еще как-то раз пацану одному его – Людка, что ли, какая – взяла и написала после двухсот с гаком дней, что – так, мол, и так, извини, погуляли по глупости и будет, а тут один инженер жениться предлагает, да солидный, не то, что ты – егоза сопливая, с институтской скамьи. Пацан чуть не плачет, ходит как в воду опущенный, а ему завтра выезжать по кишлакам духов мочить. Так мы взяли с ребятами, вырвали листочек тетрадный и написали этой сучке рыжей письмо от всех – и вежливо так: что, дескать, дура она совсем, и на кой черт написала – просил ее кто, что ли. Ты пиши знай – все хорошо, жду не дождусь тебя, а погода который день солнечная стоит. Тебе, дуре, все равно – ты совестливая, обманывать парня, который вроде как на войне, западло. А он после твоего письмеца поганого в петлю полезет.