Страница 12 из 16
Губы серые, дрожит, а не потому ли старуха хочет так быстро унести – хотя концерт не кончился, Юрка все еще на камне спиной к горам, а Лена каждые две минуты поправляет нелепую красивую жемчужную брошку на вытянутой футболке – а бабка уносит потому, что что-то серьезное, чему не поможет ни желтое латунное солнце, ни бледная тонкая тень от ракитника – и мальчик не только дрожит, у него судороги, и тонкие слабые руки.
Дизентерия под Баграмом, дизентерия под Кабулом, под Гератом, под Джелалабадом – лица с восковым налетом, вырытые за кишлаком ямы. Я была не везде, да что там – меня нигде и не будет больше, кроме десятка поселков вокруг, а про Джелалабад знаю только, что соваться нельзя, иначе получишь пулю. Если хочешь пулю в зад – поезжай в Джелалабад. Мальчики шутят. А мы туда не поедем, не отправят. Это далеко. Я не знаю никакого города, но дизентерия всегда там, куда мы еще не успели добраться, и там, куда добрались, но привезли с собой только аспирин, баян и Анну Герман – ее тень в высоком голосе Ленки, которая окончила музыкальную школу по классу фортепиано и почему-то считается – что теперь самая – на нее будет смотреть бородатые лица в цветастом тряпье, старухи и больные дети.
Глаза лейтенанта Трошина – ну ты с ума сошла, Семёнова, да ты знаешь хоть, кого в санчасть притащила? Хочешь, чтобы ребята эту чертову хворь подхватили? Кто мне личный состав другой даст – ты родишь, что ли? Дура. Лучше книжки иди читай.
А глаза у Трошина косые – в них не хочется отражаться.
– Таблетки ему дайте, те, белые, – шепчу вслед старухе, чтобы никто-никто – и наши мальчики, что всегда стоят рядом с грузовиком и концерт не слушают, чтобы мы могли повернуться спиной к горам – не поняли, что случилось что-то страшное. Я вообще не врач, я никто, библиотекарша, у меня книг-то всего – Пушкин издания шестьдесят второго года и Стивенсон – стершаяся краска бумажных переплетов, оторванный уголки страниц – и каждый раз новый уголок, чуть только кто-нибудь возьмет почитать. И «Ленинский сборник» четвертого издания с черным профилем на обложке – новый, словно лакированный, такой красивый, что хочется завернуть в белую бумагу и хранить под подушкой, хотя и не положено это. Я потом открою. Я даже не знаю, какие там статьи.
– Нет, ничего, просто жарко очень, – Ленка смотрит на меня, солнечный зайчик от полированной застежки ее жемчужной брошки садиться на мою руку. Мне хочется отогнать его.
***
После двенадцати часов на броне – вместо лица глиняная маска с разбегающимися от губ трещинами, хочется найти какую-нибудь колонку, колодец, заржавевший кран на дырявой раковине, постирать хэбэ и съесть целую банку кильки в томате. Еще бревно, которое парни так привязывали к бэтээру, потому что в пустыне топлива не найдешь, а черт его знает, вернемся ли засветло к лагерю – слетело, потому что никто узлы не проверял, и пришлось останавливать колонну, и пинками гнать каких-то салаг вниз смотреть, как веревка, и не пригодиться ли тонкий туристический трос, смотанный на лямку моего иранского производства нагрудника, а потом двигать казаны, которые из-за чертова бревна свесились до самой земли…
Духи не стреляли, думаю, потому, что смешно им было на нас смотреть – руки дрожали. Мы похожи на цыганский табор – Асадулла так и вовсе вылитый цыган, стрижка только короткая. Все его дразнят, что в Аллаха верит, а я думаю – ни в кого он не верит, как и мы, потому что тогда он не стал бы стрелять в того парня, который вдруг из-за дерева вышел, ну кто его выходить просил, ведь мы же ничего, ну совершенно ничего про тот кишлак не знали, есть там кто, или нет, а то и вообще духи с самопалами засели.
Сейчас пару дней никуда перебрасывать не станут, даже можно будет почитать – у меня целый список, у меня Карамзин, у меня «Новое в исторической науке», а остальное лежит под койкой, и еще не смотрел – брат прямо из вологодской исторической библиотеки на вокзал с троллейбуса – а ведь оставалось пять минут до отправления, я все смотрел на ужасно маленькие деревья перед горизонтом и старался разглядеть его шапку. Коля сунул мне в руку сумку с книгами, а еще записку от мамы, которую сам под ее диктовку написал – и лосьон «Огуречный», не знаю зачем. У меня-то был заранее приготовлен зеленый едкий «Шипр», и вообще непонятно, как он помнит о такой ерунде, но спасибо, боюсь только, что прольется в рюкзаке, и что я тогда делать стану. Но ничего не пролилось, не сломалось, даже тетрадь не помялась, куда я решил записывать все, что услышу или прочитаю. Но не записал ни слова, потому что никто не даст увезти тетрадку с собой. Лучше уж письма писать – я их не увижу больше, словно ничего и не было.
У пятого модуля стоит та с белыми кудряшками – уже в каком-то нелепом зеленом платье с лаковым пояском. Хотя они здесь все по вечерам так одеваются, будто на танцы. Будто все еще можно пойти на танцы.
– Привет, Саш. Ну что там, в порядке? – она улыбается, пальцы – за поясок, будто руки мешают ей, будто страшно думать, что кроме нее у нее есть какие-то руки, и они бессмысленны, когда не держат ложку или не гладят щенка.
– Нормально, только достало всех верхом на броне ползти – хотя привыкнуть можно. Вот засветло вернулись, и то неплохо. На пищеблоке сегодня концентрат шиповника в чай добавили, здорово получилось. Была уже?
Эта Валечка отчего-то смеется. Она вообще-то не очень хорошо смеется, неестественно, я бы ни за что не поверил, что ей на самом деле весело. Мне хочется сказать ей, что Женька погиб и совершенно нечего тут смеяться, что она глупая библиотекарш, у которой даже книг нет, и что приехала она сюда, чтобы с офицером познакомиться, и лаковый поясок поэтому. И что когда Женю привезли в часть в черном мешке, она крепила комсомольский значок на зеленые рюши своего платья из дорогой прибалтийской шерсти.
Он так окает, будто и не из Вологды самой даже, а из поселка какого-нибудь километров за пятьдесят, будто привык когда-то и себя не слышит, а разучиться уже не выйдет. А смеюсь не над тем, потому что слышала всякое, особенно если папа друзей из заводской бригады в гости приводит. Эти мужики с работы всегда засиживаются на кухне за полночь, потому что жены у всех в ночную смену, или просто с ночи и ничего не заметят этими глазами в потеках осыпающихся перламутровых теней. Тени синие и зеленые всегда – других и вообще нет, и не понравились бы этим женщинам никогда. Женщины с ночи отсыпаются день, потом идут выбирать стол в комиссионку, чтобы не поцарапанный был, и с ящиком большим под ложки. А мужья их всегда у нас на кухне, папа ставит им «Жигулевское», потом они ругаются, а мы закрываемся с мамой в моей комнате и читаем под настольной лампой одну книжку на двоих.
– Нет, не люблю с концентратом… Чай только портить.
– Это они чтобы цинги не было.
– Да тут что цинга, что другое – все равно не узнаешь, отчего спасаться нужно.
– Тебе-то отчего спасаться – от Трошина, что ли? Так ведь не спасешься. – Неожиданно зло, будто виновата я в чем-то. А в чем, что ты происходит, мальчик из Вологды, что ты про лейтенанта – не шепотом, а Ленка наверное услышит и посмеется, потому что она-то уже не спаслась – в первый же вечер шепотом за чаем, в который она из фляжки без конца наливала портвейн, о том что замуж взять обещал, что уже двадцать девять и непонятно, что дальше, и что черт бы побрал концерты дурацкие и «приходит время, с юга птицы прилетают». И что вежливый такой, и опять же офицер – ждать ничего не надо, квартира своя. За магнитофоном в дукан съездить обещал и за чулками нейлоновыми. А что ты, Валька, все замарашкой в какой-то рубашечке папиной клетчатой ходишь – оделась бы как следует – глядишь, и сама бы какого-нибудь прапорщика себе отхватила. И вот я достаю зеленое шерстяное платье с ремешком – мама его из Прибалтики на мой диплом в пединституте привезла, а все равно кажется, что взяла у какой-то чужой красивой женщины на время, и нужно будет возвращать.
– Из области-то ты один, или еще кого встретил? – чтобы не молчать. Знаю, им – не все равно, откуда, потому и Асадулла один и колотили его не раз, а вологодские друг за друга держаться, хотя в рейды все равно вразбивку отправляют.