Страница 26 из 33
С трудом встал и осторожно прошелся вокруг кровати. Правая рука на простыне, потом на оголовье, опять на простыне, стена, разворот, и теперь уже левая рука на простыне, и так несколько раз. Предплечья почти не болят, но сильно чешутся. Он не видит, что под бинтами, судя по ощущениям, вся кожа покрыта сотней маленьких черных стежков.Немного расходившись, осмелился подойти к окну. Где-то за зданиями солнце уже успело опуститься за горизонт, но еще освещало большую часть фиолетового неба.
25 июня.
Почти весь день бродил по палате один. Утреннего обхода не было, что нарушало обычный регламент. Завтрак принесли вовремя. На удивления для себя, поел. Через полчаса после еды принесли лекарства. Марк долго думал, рассматривая несколько белых таблеток и оранжевую капсулу, которые сиротливо лежали в ладони, но потом все же выпил. Захотелось спать, несмотря на то, что всю ночь проспал как убитый. Лег у окна на пол, стянув туда одеяло и подушку. Звук открывающейся двери разогнал сон: медсестра принесла обед. Она аккуратно растормошила за плечо, указала на поднос с едой, забрала то, что осталось от завтрака, оставила новую порцию пилюль и ушла. Вид у нее болезненный, как у человека, не спавшего несколько дней. Ел не спеша, долго гоняя по рту жидкую пищу. Банальные и привычные вкусы играли новыми красками, уже не помнил, когда последний раз обращал внимание на вкус. Губы саднило, не обращал на это внимания, боль нравилась. Хотелось снять бинты с рук, перевязку утром не сделали, и они сильно чесались. Воображение рисовало тысячи опарышей, которые копошились в его загнившей плоти и прогрызали свои ходы между мышцами и сухожилиями, отравляя тело отходами жизнедеятельности.
Врач пришел только под вечер, новый, незнакомый. С ним пришла медсестра. Тазик, пузырьки с мазями, стойка для капельницы, бинты. Вспомнили. Надеялся, что про него забыли. Жаль. Одному хорошо. Доктор с усталым лицом попросил прилечь на кровать. Осмотрел глаза, швы на лице, задавал вопросы, на которые Марк лишь кивал. Медсестра суетилась, делая перевязку. Надрезала ножницами бинты и попыталась их осторожно снять, но кровь давно высохла, застывшая корка пристала к ткани. Бинты отрывались с легким хрустом, натягивая за собой швы. Марк чувствовал каждую ниточку, как они впивались в еще совсем свежие отверстия в коже и тянулись вслед за бинтами, надрывая только начинающие заживать раны. Медсестра не остановилась и не спросила, как он себя чувствует. Чувствовал он себя нормально, ему даже хорошо. Боль отрезвляет. Она возвращает твое сознание в физический мир. Связывает душу и тело и делает это сильнее, чем любовь и удовольствие. Боль кричит тебе, где бы не летал твой разум, что организм все еще здесь, в физическом мире.
Закончив перевязку и осмотр, врач с медсестрой ретировались из палаты, вернув приятное одиночество. Уходили спешно, даже бинты снятые забыли убрать. Может, работы много. Пусть будет еще больше, может, тогда оставят одного.
Вечером никто не пришел. Ужин не принесли. Есть не хотелось, но такое нарушение режима удивляло. Привык, что в больницах всегда четко следуют расписанию. После того как село солнце, забежала медсестра, оставила упаковку кефира и несколько глазированных сырков. Кефир и сырки. Сладкие. Такое ему в больницах еще не давали. Как будто кто-то сказал его больше не кормить, но медсестра сжалилась, сбегала в магазин и купила первое, что попалось.
Марк развернул один сырок и начал есть его маленькими укусам, долго-долго разжевывая. Когда покончил с ним, заметил, что пальцы покрылись расплавленным шоколадом. Вспышкой в мозгу возникла идея. Он снял простыню с кровати и растянул на полу, прижимая разные края мебелью и стойкой для капельницы. Распаковав все сырки, снял с них шоколадную глазурь и осторожно сложил в ладонь. Когда коричневая масса немного растаяла, Марк обмакнул в нее палец и опустил его на белоснежную поверхность простыни. Получился красивый штрих с мягким градиентом. Ему понравилось, и он начал рисовать. Сидел, сильно сгорбив спину, с головой уйдя в процесс. Даже первые лучи солнца за окном не отвлекли.
Закончив, встал с пола и осмотрел результаты работы. С простыни на него смотрела Мира. Искажённая, со сломанными линиями и пропорциями, но эта была она. Те же глаза, та же родинка под левым глазом, тот же задумчивый и слегка отстраненный взгляд. Марк залез на кровать с ногами и долго рассматривал свое творение, каждый изгиб, каждый штрих. Он скучал. Очень сильно скучал. Слышал раньше про связь между близнецами, но в их случае это была не просто связь. Он почти всегда знал, какое у сестры настроение, за сколько километров бы она не была, мог просто прийти к ней, и она всегда знала, что нужно сказать брату и как поддержать. Делился с ней абсолютно всем, даже более откровенным, чем люди пишут в свой личный дневник. Они жили друг другом. Если кто-то узнавал что-то новое, то тут же сообщал. Их жизненный опыт был богаче в два раза, чем у других, воображение в два раза сильнее, и жизнь в два раза ярче. Но когда она умерла, умер и он. Его не стало. Он не умел жить сам и не хотел. Каждую минуту разрывался от желания сказать что-то сестре, поделиться, или спросить. Каждую гребанную минуту. И каждая минута причиняла боль. Нет, не ту боль, которую к тому времени уже полюбил, не физическую. Другую. Тупую, тяжелую. Которая вбивает в грудь кол и начинает накручивать на него душу, вырывая ее из тела.
И вот она сейчас смотрит на него, неправильная, изломанная, но это она. Марк почувствовал, как губы пронзила режущая боль. Облизнул их. Соленые. Понял, что плачет. Тихо, без всхлипов, просто безмолвные слезы текут по лицу.
26 июня.
Утром разбудила открывшаяся дверь. В палату вошел человек в простой одежде: джинсы, серая футболка с пятнами пота подмышками и на спине. Явно не врач. Посмотрел на лежащего пациента безучастным взглядом, поставил на пол упаковку пластиковых бутылок и пару пакетов. И ушел. Даже свет не включал. Марк нехотя приподнялся с кровати. Руки резанули натянувшиеся швы. Хрустнула запекшаяся кровь под бинтами. Сел на край кровати. Голова пустая. Никаких мыслей. Полный штиль. Только тишина звенит в палате. Непривычно тихо. Обычно в это время в больнице идет обход, по коридору катают пациентов на процедуры или тележки с препаратами и стойки капельниц. Но сейчас – тихо. Очень. Даже вода не шумит по трубам. Только фиолетовый приглушенный свет из окна.
Марк подошел к пакетам и пихнул их ногой. Из целлофановых недр выпала пачка сосисок, кусок сыра и еще что-то съестное, но он так и не понял что. Желудок предательски заурчал. Чуть склонил голову и посмотрел на продукты. Осторожно нагнулся вниз, поднял пачку сосисок, прохладную и покрытую каплями испарины. Ножа нет, пришлось разорвать упаковку зубами. Солоноватая жидкость из пачки попала на заживающие порезы. Приятно защипало. Сорвал оболочку с сосисок и осторожно, не открывая рот широко, съел три штуки. Бутылка минералки с трудом поддалась, и рот наполнился мириадами соленых пузырьков. А сосиски с минералкой даже вкусно. Холодные и не самые лучшие мясные изделия вызвали волну удовольствия, которая разливалась от языка по всему телу. Закрыв бутылку, немного побродил по палате. Пусто и тихо. Подойдя к окну, посмотрел наружу. Тоже тишина. Полная. Ни шума машин, ничего. Только странно фиолетовое небо. Скорее всего, это его сознание исказило привычно белый или голубой небосвод, другого объяснения этому не нашел.
Тишина, о которой так давно мечтал. Залез на подоконник с ногами и больше нескольких часов просто сидел и смотрел на улицу. Рассматривал деревья в небольшом парке напротив лечебного корпуса. Смотрел на птиц, которые пролетали в высоте. Рядом стояла бутылка воды и пачка сосисок, время от времени доставал очередную и медленно жевал. Минералка интересно дополняла вкус приятной соленостью. Пару раз сходил в туалет, и первый раз за все эти дни справил нужду по-большому, пищеварение наконец заработало после долгого голодания и питания через капельницу.