Страница 34 из 49
Маковский В.Е. В сельской школе. 1883. М.
Богданов-Бельский Н.П. Устный счет. 1895. М.
В традиционной аграрной социальной системе образование не было ни ценностью, ни инструментом для ее стяжания. Крестьяне полагали, что дети являются их неотделимым ресурсом и обязаны помогать родителям в трудах. Никакой обязанности предоставлять детей для их «огосударствления» в школу родители не ощущали. Власть родителей над ребенком/детьми в семье была абсолютной и тотальной, признаваемой всеми другими социальными институтами. Так, православная церковь после никонианской реформы не использовала прием отлучения ребенка от родителей, исповедующих «старую веру» («отлучение» детей от родителей и отказ родственников друг от друга – массовая советская практика).
Пробудившаяся к концу XIX века «тяга к знанию» смирила родителей со школьным обучением детей, но на отлучение детей от власти родителей ушло значительное время. При отправке в школу крестьянские мать или бабушка проделывали магические процедуры, должные обеспечить благополучное возвращение ребенка под родительский кров. «В карельской семье ребенка провожали в школу, как и вообще за пределы дома, с молитвой, благословением. В Южной Карелии известен и языческий обряд, применявшийся при отправке ребенка в школу. Мать, бабушка или кто-то другой из старших женщин становилась на порог – границу “своего” и “чужого” мира, а ребенок должен был проползти между ее ног. При этом женщина произносила слова: “Как мой стыд нельзя сглазить, так и моего ребенка пусть никто не сглазит”. Этот обряд относится к числу переходных, то есть связанных с изменением статуса, сменой пространства, среды обитания, а также выполняет функцию оберега. Девочка-подросток, впервые отправлявшаяся погостить в другую деревню, или мальчик, уходивший на охоту, также проходили этот обряд».[180]
В описаниях отправки и благословения крестьянских детей в школу в волостной или уездный/районный центр, относящихся к началу 20-х – 50-м годам XX века, центральной является тема дистанционной родительской ответственности за ребенка. Власть, она же ответственность, была эксплицирована (проявляла себя) в магических действиях старших женщин: зашивании в одежду оберега с духовным стихом «Сон Богородицы», а также вверению ребенка «доброходушке» (духу-защитнику) или ангелу-хранителю. Такого рода власть не теряла своей силы и в школьном здании.
В этом смысле отправка чада в школу походила на отправку в лес (на охоту, на сбор грибов или ягод) или на пастбище и отличалась от проводов новобранца на военную службу. В последнем случае крестьянская мать причитала по рекруту как по покойному. Фольклорное причитание – жанр, который призван оформить обряд перехода. Причитание отделяет оплакиваемого (рекрута, невесту, покойного) от его прежнего состояния и от его социального окружения – семьи. Ритуалы отправки ребенка на обучение не разрывали властной вертикали ребенок – родители, а создавали своеобразный анклав опеки.
На формирование родительского страха перед институтом школы у советского государства ушло некоторое время. Наверное, знаковым жестом устрашения стало распространение такого типа наказания, как «вызов родителей в школу», при котором наказание распространялось и на родителей: те испытывали страх опоздания на работу (и последующих жестоких кар), партсобрания с обсуждением их семейных дел (по месту работы или проживания) и выговора. За неприлежного ребенка карался работающий на советское государство родитель.
Духовный стих «Сон Богородицы», переписанный мальчиком из тетрадки бабушки перед отправкой в училище из деревни. Листок был сложен и зашит бабушкой под подкладку пиджака внука. То, что листок оказался среди бабушкиных тетрадей, —кажется, драматический момент истории семьи. 1960-е годы. Фото И. Веселовой. Июль 2004 г. Деревня Харбово Вашкинского района Вологодской области
При нынешнем состоянии государственной системы образования родители боятся школьной системы, подчиняясь усвоенным с детства схемам поведения/внутреннему габитусу. Желание слыть хорошим родителем (чаще – хорошей матерью) – мощный двигатель организации и существования школьной системы.
Однажды всем девочкам в классе моей восьмилетней дочери в «продвинутой» государственной гимназии на лето учительница гимнастики выдала чертежи изготовления палочки для упражнений с лентой. Чертеж предполагал наличие гладкой 30-сантиметровой палочки, в один конец которой нужно было вмонтировать рыболовный карабин, к которому в свою очередь нужно было прикрепить ленту в 6 м (или 8 м – уже не помню) длиной. Никто из моей родни не усомнился в том, что палочку нужно изготовить. Дедушка провел полдня, собирая предмет, но палочка сломалась на первом же уроке. Учительница построила всех девочек, у которых что-то не заладилось с палочками, и прямодушно сообщила, что их мамы их не любят, раз не могут справиться с таким простым заданием (женщина, 1971 г. р., Санкт-Петербург).
Таких примеров педагогического неразличения профессиональной деятельности и вмешательства в личную жизнь семьи у каждого родителя наберется не один десяток. Один из распространенных в Интернете текстов называется «Школа – источник стресса и унижения?».[181] Это откровенный отчет отца, посетившего родительское собрание, организованное по поводу исчезновения классного журнала. Суть эмоционального переживания взрослого человека состояла в том, что он никак не мог собраться с духом и прекратить публичный допрос, происходивший с использованием средств унижения и устрашения родителей и учеников силами педсостава и плавно перераставший в публичную казнь.
И надо бы встать и заорать – но не можется. Вот знаете, со стыдом поймал себя на том, что мне страшно. Где-то там, в глубине души, еще живет тот мальчик, которого тридцать лет назад прессовали две недели всем педсоветом, чтобы он признался в том, чего не делал (только что по почкам не били, но усиленно поощряли к этому одноклассников). И этому мальчику внутри еще было страшно тем ужасом бессилия и чудовищной несправедливости. И хотя разумом я прекрасно понимал, что это просто старые грымзы, которые ровно ничего не могут мне сделать, я сидел и молчал.
Изучая проявления речевой агрессии в спонтанной речи, лингвисты Е.В. Маркасова и Ю.А. Дзюрич провели анализ записи речи одного информанта из корпуса «Один речевой день».[182] Максимум репертуарного разнообразия и мощности речевой агрессии, по их наблюдению, пришелся на время совместного приготовления уроков матерью и дочерью.[183] Вот выдержки из анализа этого фрагмента.
И-19 использует обращения, традиционные для разговоров с близкими людьми (моя девочка, моя хорошая, заинька), кроме того, она называет дочь по имени с уменьшительно-ласкательным суффиксом. Здесь мы сталкиваемся с таким явлением в языке, как риторическая энантиосемия.[184] И-19 обращается к дочери, используя ласковые слова, но произносит их холодным, идущим вразрез с представлениями слушающего тоном. Эти обращения к девочке, произносимые нейтральным тоном, постоянно повторяются, как мантра, и сильно действуют на девочку.