Преданность

Не надо было мне поднимать скомканный листок. Я знаю. Надо было и дальше жить в слепом неведении, радоваться, как хорошо живу, и не беспокоиться.

И надолго бы меня хватило?

Время невинности ушло безвозвратно. Теперь мне непременно нужно знать. Каждое утро, как только Матис уходит в коллеж, а Уильям — в свой офис, я бросаюсь к компьютеру. Я начинаю с блога, где он публикует тексты периодически, нерегулярно, потом проверяю сайты и форумы, где он, напротив, постит комментарии почти каждый день. Иногда даже по нескольку в день, когда завязывается дискуссия и, возгоняя градус агрессии, он пикируется с другими. В интернете Вилмор75 источает презрение и яд. Чтобы обыграть цензуру, использует витиеватые метафоры и хитрые намеки. Тщательно дозирует слова в зависимости от того, на каком сайте разглагольствует, и, кажется, ни разу не нарывался на неприятности.

Я не знаю человека, который это пишет. Мой муж не такой. Он такие слова не употребляет. Не может мой муж носить в себе те вонючие помои, что брызжут из этих строк. Он очень воспитанный человек. Из культурной, обеспеченной семьи. Мой муж не может каждый вечер выплескивать ушаты грязи и еще в ней кувыркаться. Мой муж вообще не имеет привычки издеваться, освистывать, оплевывать все на свете. У моего мужа есть дела поинтересней. Мой муж — не этот человек, который почти каждый вечер уединяется, чтобы выдавливать гной из своих вонючих нарывов.

Мой муж был обаятелен, умен и красив. Мне нравились его легкий характер и остроумие. Он был прекрасный рассказчик. Яркий и щедрый человек. Он делился со мной кучей всего, рассказывал всякие истории. Муж интересовался жизнью детей и моей жизнью тоже.

Я пытаюсь объяснить доктору Фельсенбергу, почему среди ночи меня охватывает чувство, что меня предали. Да, Уильям предал меня. Уильям скрыл от меня часть себя, которая лезет в драку, сметает все, и пишет вещи прямо противоположные тому, что он думает или заявляет.

Доктор Фельсенберг хочет загнать меня в угол. Он спрашивает, знает ли Уильям все про мою жизнь или есть недомолвки.

Конечно, не знает. Но это же нельзя сравнивать.

— Неужели? — делано удивляется он.

— Речь не о тайных фантазиях и не о сердечных порывах. Я говорю вам про самосвал дерьма, который человек сбрасывает в общественное пространство.

— Но если он скрывает его от вас, то, может быть, стыдится?

— Или считает, что дура и не пойму. До сих пор Уильям особо не стеснялся использовать меня как свою сообщницу.

— В чем же?

— В мелкой подтасовке реальности.

— Какой именно?

— Мне кажется, на ней строятся все браки.

— Например?

Как он меня раздражает своими наводящими вопросами. И тем не менее я отвечаю:

— Ну, все пары соблюдают определенные правила и бытовые нормы, обычно — само собой разумеющиеся. Да? Это что-то вроде немого уговора, связывающего двух людей независимо от продолжительности их совместной жизни. Я же сейчас говорю о таких уловках, о жульничестве, более или менее грубом, которое они выстраивают на пару, никогда не проговаривая вслух. Именно подтасовка реальности с использованием элементов правды.

— Как это?

— Ну, например, дружеский ужин. Муж рассказывает примечательный случай, который произошел с ними или с их родственниками: молниеносная любовь, поразившая обоих с первого взгляда, невероятное стечение обстоятельств, благодаря которому они встретились, или забастовка авиадиспетчеров накануне свадебного путешествия, или ураган 1999 года, как раз когда они впервые поехали на новой машине по Северному шоссе, ну или как они сняли дом на время отпуска, а там даже не было водопровода и вообще никаких удобств, или как их дочка свалилась с горки в парке Ля-Вилетт. Словом, муж рассказывает какой-то эпизод, который они прожили вместе. Ему нравится быть в центре внимания и производить эффект, поэтому он чуть-чуть приукрашивает, дальше — больше, усиливает или добавляет какие-то сенсационные детали, чтобы сделать историю еще забавней, еще удивительней. Преувеличивает. Переиначивает. И при этом знает, что жена его никак не уличит и не опровергнет, он с полным основанием думает, что она будет молчать и покрывать его. То есть станет сообщницей. Что она и делает.

— Неужели?

— А вы разве не так поступаете? Вы что, на публике опровергаете слова жены, когда ей случается приврать?

Доктор Фельсенберг женат, я знаю: он носит обручальное кольцо.

Он улыбается. Я продолжаю наступать:

— Я думаю, такой молчаливый договор действует у всех пар. В той или иной степени. С большим или меньшим количеством мелких подпунктов. И слегка — или от души — приукрашенные героические эпизоды под конец складываются в этакую семейную сагу. Эпическое повествование. А через какое-то время в него начинают верить все.

Доктор Фельсенберг хранит молчание.

Тогда я добавляю такую фразу — не знаю, является ли она итогом сказанного прежде или началом новой мысли, которую мне еще предстоит додумать:

— На самом деле супружеская пара — это сговор соучастников.

Он выжидает несколько минут и только потом подбрасывает мысль:

— Проблема в том, что на этот раз вы не в доле. И что вообще не желаете быть соучастницей. Потому что считаете, что муж вышел за рамки договора. Но в конце концов, в данном случае можно сказать, что ваш муж просто не хотел вас компрометировать. И не искал вашего сообщничества.

— Это правда. Но проблема в том, что я стала свидетелем.

Он решает, что на этих словах мы прервемся.

Я уже знаю эти его уловки, эти «давайте прервемся», и хитрые подходы, и скрытые маневры. Он верно решил, что я сама разберусь на досуге со своими дурацкими метафорами и вытащу из них скрытый смысл. Все образуется само собой.

Да, мы соучастники. Наверняка. Если смотреть на вопрос с этой точки зрения. Мы беспрестанно торгуемся, идем на уступки, компромиссы, защищаем свое потомство, блюдем законы стаи, юлим, когда надо, воем с волками, выкраиваем что-то и для себя. Но до каких пор? До каких пределов можно быть сообщником другого? До каких пор надо следовать за ним, защищать его, покрывать, даже обеспечивать ему алиби?

Вот вопрос, который не задал мне доктор Фельсенберг. Вопрос, который уже был заключен в моих собственных речах. Он твердо знает, что рано или поздно этот вопрос меня накроет.

Да, я люблю своего мужа. Ну, мне так кажется. Но любить его теперешнего так трудно!

Неужели люди способны так меняться? Неужели каждый из нас скрывает что-то постыдное, нена-зываемое, способное однажды проявиться как грязные и совсем не симпатические чернила, внезапно проступающие от тепла свечи? Неужели в каждом из нас таится тихий демон, способный годами вести притворную жизнь?

Я наблюдаю за мужем во время ужина и спрашиваю себя: может, живущий в нем монстр как-то уже проявлял себя раньше: запахом, повадками, отголосками ярости, только я не смогла их расслышать?

А вдруг я сама изменилась? Вдруг я сама превратила мужа в это мрачное, желчное существо?

МАТИС

Игра уже не кажется ему такой забавной.

Сначала так просто мурашки бегали по спине, сердце колотилось и адреналин бурлил во всем теле каждый раз, когда им с Тео удавалось спрятаться. За шкафом их ждало пьянство. И лихорадочное возбуждение, как в детстве, когда мама брала его кататься на карусели и он залезал на маленький вертолетик и летал на нем вверх-вниз, вверх-вниз, пока не закружится голова.

Но теперь ему как-то не хочется, и страшно, что могут увидеть, и что он застрянет под шкафом, что его станет рвать, как рвало Тео, и что мать заметит, что он опять пьяный. Он не осмеливается сказать другу, что ему страшно. Что он больше не хочет. Потому что у Тео только одно на уме: улучить момент и выпить с ним, скрыться с глаз, остаться в одиночестве. Увеличивать дозы, пить быстрее. Когда они познакомились, у них были другие игры, которые они придумывали вдвоем или показывали друг другу, а теперь их сменило это странное состязание, — но Тео в одиночку ведет поединок с самим собой. Матису жаль того времени, когда они обменивались карточками, один за другим читали журналы, пересказывали любимые фильмы или видеоролики. Он уже не понимает, как это началось, как появилось спиртное, может быть, в первый раз его принес Юго. Да, точно, Юго обнаружил у брата бутылку с остатками вина и пронес в рюкзаке в школу. Они пили по очереди и потом хохотали до упаду.