Писатель
Илья Эренбург был человеком чрезвычайно наблюдательным и очень точным в формулировках. О нашем герое он написал однажды так: «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего».
Чем больше я изучаю биографию Фадеева, тем больше убеждаюсь в правильности этого суждения. Указанная Эренбургом характеристика была одной из самых важных, если не определяющей у моего героя. С малых лет и до финального выстрела он прежде всего был солдатом партии. Сначала солдатом, поставленным на пост, а уже потом — писателем, мыслителем, любовником и т. п.
Это его качество очень ярко проявилось в период роспуска РАППа. Внезапное, как гром среди ясного неба, решение ЦК, которого ничто не предвещало и о котором даже в «Правде» не догадывались (вспомните историю со статьей Луговского) — поразило всех.
Практически все лидеры РАПП восприняли его чрезвычайно болезненно. Не как предательство, конечно, но практически как удар в спину.
Все — кроме Фадеева.
Даже пламенный коммунист Ставский заявил в мае на заседании фракции бюро правления РАПП, что решение партии «не содействовало оздоровлению обстановки». А на вопрос Фадеева, в чем, по его мнению, заключается нездоровая обстановка, Ставский взорвался: «Я считаю нездоровым, когда зачеркивают целиком весь прошлый опыт РАПП, когда угробили РАПП!».
Свое же выступление Фадеев начал фразой, снимающей все вопросы: «Резолюция исключительно проста, гениально проста, как подавляющее число решений ЦК партии, и не нуждается ни в каком истолковании».
«Что вы все расшумелись-то? — как-бы искренне удивлялся он. — Партия сказала — надо, значит надо. Что тут обсуждать-то?».
Свою позицию он однажды между делом и буквально парой фраз разъяснил в письме Горькому:
'Леопольд, Луговской и я живем очень дружно и все очень много работаем. Настроение у нас довольно бодрое.
Из Москвы идут всяческие кислые известия о литературных делах, но, должно быть, это неизбежно на первых порах, а в конечном счете все будет к лучшему.
Сейчас, когда видишь, что не только у нас, но и в других областях искусства и в научных областях происходит такая же реорганизация более или менее замкнутых коммунистических организаций в более широкие, с вовлечением широких советских кадров, — начинаешь понимать политический коренной смысл всего этого и ужасно делается обидно, что в своей литературной области мы не нашли в себе достаточно ума и понимания, чтобы самим начать этот поворот и возглавить его: все проходило бы с меньшими накладными расходами.
Очень огорчило меня то, что Вы не имели возможности ни в Сорренто, ни тем более здесь работать дальше над «Климом Самгиным».
Однако очень быстро стало понятно, что скандальная писательская братия даже не собирается забывать обиду и следовать мудрым партийным указаниям. Читая переписку, очень быстро замечаешь, как в Фадееве накапливается раздражение и растет, я бы даже сказал, какая-то злоба на недавних соратников.
25 августа: «Возмутительно обстоят литературные дела. Возмутительно не то, что оргкомитет ничего не делает, программы работы не дает, погряз в дрязгах и сплетнях и все еще живет на 'проработке» (отвратительное к идейной борьбе) бывшей РАПП, — это вещь вполне ожиданная и «естественная», — возмутительно поведение многих бывших рапповцев, моих единомышленников«. Из этого круга надо исключить большинство литераторов, занятых в области самого художественного слова, ибо поэты, драматурги и прозаики (Шолохов, Ли- бединский, Афиногенов, Луговской, Колосов, Чумандрин, Караваева и т. д. и т. п.) занимаются именно тем, чем они заниматься должны. Но весь критический и организаторский фланг (из которого я в данном контексте исключаю Авербаха, ибо его положение особое) ведет себя возмутительно— критики ведут себя как обыватели и литературные банкроты».
18 сентября: «Письмо я Ваше получил и очень благодарен. „Злая муха“, укусившая меня, это — беспокоящее ощущение и понимание того, что в нашей так называемой литературной общественности есть некоторое недомогание, объясняемое отсутствием руководства. В этом, мне кажется, большая доля вины лежит на людях, которых партия — не по месту, на которое они были поставлены и с которого сейчас удалены, а по существу — для этой цели воспитывала. И то, что, уйдя с этого места, они как-то перестали болеть за литературное дело и стараться направлять его, меня искрение огорчает. А так как я никогда не в состоянии был освободиться от чувства своей внутренней ответственности за дело, в котором приходится работать, то я невольно подумываю о других людях, которых наша жизнь выдвигает в литературу довольно щедро и которые могли бы работать лучше, чем отпадающие. Воспоминание же о том, что отпадающие очень многое и с хорошими лицами в свое время обещали и декларировали, а потом об этом забывают, действует на меня, как красная тряпка на быка».
А потом… Потом состоялось второе по важности литературное событие 1932 года — встреча Сталина с людьми с хорошими лицами. Извините — с писателями.