В общем, даже зануда Авербах, приехавший в Башкирию после постановления — отойти от нокаутирующего удара партии, но довольно быстро удравший обратно на литературный фронт, признавался в письме Горькому, что в Уфе он душой разделся.
Я, говорит, только собрался разгромить Шагинян за какую-то статью, 'но Саша отговаривает. Не для чего, говорит, мне сейчас начинать с такой статьи.
Я, вообще, еще ничего не писал, но отнюдь не потому, что, дескать, много бездельничаю. Окружающее меня население может подтвердить, что я на совесть много занимаюсь. Такая счастливая жизнь: читать, что хочешь и что вообще нужно, вне связи с подготовкой к очередному докладу или к статье, которую нужно завтра уже сдавать в набор!
Завтра на два дня опять едем с Мотей в район — кроме известной Вам башкирской нефти — нашли уголь и, судя по первым данным, месторождение серьезное. Скоро поедем и в Стерлитамак.
Фадеев и Луговской пишут зверскими темпами и, по-моему, получается у них очень здорово. Я им завидую, но продолжаю только читать.
Кланяюсь всему семейству.
Крепко жму руку.
Леопольд Авербах
P. S. А как я здорово теперь верхом езжу!!'.
И Горький отвечал ему с шутливой, но при этом совершенно отеческой интонацией, обозвав своего любимца «Преподобным отцом Авербахием»:
'… пейте кумыс, кормите Ваши нервы сытно и — работайте. Если же чорт принесет Вас сюда — селитесь в месте моего жительства и работайте, а Липа(домоправительница, последняя любовь Горького — ВН) будет Вам бока мять и ежедень кожу сдирать с Вас. Генрих(Ягода — ВН) уехал в теплый край над синим морем. Все остальные — за исключением некоторых — на месте.
Фадееву — привет. С Вас — достаточно и советов. Ведите себя прилично'.
Если даже Авербаха проняло — что уж говорить про Фадеева и Луговского, которые просидят в Башкирии до поздней осени.
Это башкирское лето, когда каждый из них нашел неподдельного друга, они будут вспоминать всю жизнь, все те годы, что им были отпущены. И эту нечаянную, но оттого не менее настоящую дружбу ни один из них так и не предаст, хотя поводов будет достаточно.
Жизнь спустя, в письме Фадееву Луговской ностальгировал:
«Вспоминаю дни в Уфе, когда мы по вечерам целомудренно брились, надевали белые штаны и в сумерках выходили толковать о вселенной и всяких прочих мелочах. Хлопанье кумысных пробок, белую лошадь в саду, стук падающих яблок… И вообще сотни, сотни дней и бесед…».
Эта башкирская белая лошадь навсегда осталась в русской литературе в стихотворении «Уфа»
Старый друг, как прежде, как бывало,
Я к тебе, доверившись, иду
Через золотые перевалы
Осени, бушующей в саду.
Бродит лошадь белая, ступает
Тяжело и мерно как во сне.
Яблони холодными стопами
Медленно проходят при луне.
Ночь полна несметных темных звуков.
Дивные в душе кипят слова.
Песенку полночную отгукав,
На кривой сосне сидит сова.
А недавно журавли трубили,
Кленов медь стекала горяча.
Дальние гудят автомобили.
Спит звезда на острие луча.
Ожиданье радости и встречи,
Млечный путь — седая полоса,
И на сотни верст гудят, как печи,
Темные башкирские леса.
И тогда — мы русые, большие —
Буйной ночью молчаливо шли
По великой, по суровой шири
Ветром околдованной земли.
По дороге холодно и сыро,
Жесткий шум ветвей со всех сторон,
Вековечное величье мира,
Над землей встающий Орион.
Но пока поэт с прозаиком под кумыс спорили о мироздании и походах Александра Македонского, а также слушали Отто Юльевича Шмидта, заехавшего к ним и «рассказавшего о происхождении Вселенной» — в столицах продолжалась, как ее назвал Павленко, «литературная война»…