Читатель
Когда я учился в школе во времена т. н. «застоя», наша учительница литературы часто цитировала фразу Маяковского «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», но никогда не читала все стихотворение целиком.
Потом я вырос, занялся заделкой лакун в своем образовании и понял — почему.
Эта фраза — вот из этого стихотворения:
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
Знаете, что самое смешное? Он бы такой доклад сделал. Легко, и с полпинка. Можно даже без подготовки.
Углубившись в документы тех лет, понимаешь, что Сталин читал невероятно много. Не вру, полное впечатление — он читал вообще всю современную литературу, которая выходила, включая совсем уже лютую белиберду.
Более того — в письмах к Горькому он страницами обосновывал, почему лютая белиберда является лютой белибердой:
«Пьесу Спиридонова „26 коммунаров“ читал. Пьеса, по-моему, слабая. Это — рассказ, порой неряшливый рассказ, о событиях громадной важности, внутренняя связь которых не понята автором».
И дальше — реально страницами! — о логических провалах, исторических ляпах автора, о том, что фигура Петрова вышла хорошо, а фигуры Сандро и Макдонеля — всего лишь недурно. И все это — чтобы резюмировать:
'В общем, пьеса слабая.
Ну, хватит.
Привет!
И. СТАЛИН'.
Самые ушлые из писателей быстро просекли перспективы, открывающиеся с таким увлеченным читателем, и начали сами посылать вождю свои опусы.
Одним из первых это ноу-хау запустил Киршон. Еще в 1930 году, когда Сталин только-только укрепился на троне, наш драматург отправил бандерольку генеральному секретарю:
'Дорогой тов. Сталин!
Я закончил пьесу, о которой Вам рассказывал. Она называется «Хлеб». Это первая пьеса задуманной мною трилогии. Эта относится к зиме 29 года, остальные будут посвящены непосредственно проблеме коллективизации.
До постановки пройдет еще много месяцев, и я смогу еще исправить пьесу. Очень прошу Вас указать мне ее недостатки.
Я очень жалею, что не мог закончить пьесу раньше, чтобы она могла быть показана съезду или хотя бы напечатана. Но, помня Ваш совет не торопиться, я не счел возможным ускорять работу в ущерб качеству.
Однако я не могу не послать Вам пьесу перед съездом, когда все члены партии отчитываются в своей работе, потому что так же, как и все мы, рассматриваю свое творчество как одну из форм участия в борьбе за линию партии.
С ком. приветом
В. КИРШОН'.
Мстительные коллеги, не додумавшиеся до такой простого решения, сочинили в отместку про этот «Хлеб» очень смешную байку — мол, на одной из встреч Сталина с писателями проныра Киршон протолкался к Иосифу Виссарионовичу и поинтересовался у вождя:
— Я слышал, вы вчера были на моей пьесе «Хлеб» во МХАТе. Мне очень важно ваше мнение.
— Вчера? — удивился вождь — Не помню! Вот когда в 13 лет посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера — помню. А ваш «Хлеб» — не помню.
Но Киршон на происки завистников внимания не обращал, и гордо и аккуратно вел переписку со Сталиным. Как раз в октябре 1932 года вождь получил очередное письмо:
Дорогой товарищ Сталин!
Посылаю Вам свою пьесу, задуманную давно и окончательно оформившуюся во время поездки за границу
Очень прошу Вас прочесть ее и дать мне указания.
С коммунистическим приветом.
В. КИРШОН
И даже получил требуемые указания:
Тов. Киршон!
Пьеса вышла у Вас неплохая. Хорошо бы пустить в дело немедля.
И. СТАЛИН
Да что там говорить — сейчас я процитирую один текст, который выглядит совершенной фантастикой. Как выяснилось, не один Киршон додумался до этого нетривиального расширения своей читательской аудитории. Текст ниже написала 24-летняя девушка-журналист Елена Микулина, у которой в мае 1929 года не хотели печатать очерки, отмазываясь, что в стране нет бумаги. Вот она.
'… в тот момент, когда я говорила с ЦО Работниц, у меня снова возникла мысль отнести книжку Сталину. Но как, как это сделать? На другой день, сразу решившись и не давая себе времени на размышления, я позвонила в ЦК — кабинет секретаря тов. Сталина. Чей-то голос ответил:
— Я слушаю.
— Я хочу передать тов. Сталину материал о том, как проходит соревнование на предприятиях, — говорю я, чувствуя, что от волнения у меня замирает сердце.
Голос отвечает:
— Ну, что же, пожалуйста, пришлите.
— Но я хочу видеть лично, — возражаю я, собрав последний остаток своих сил.
— Приходите и принесите.
Трубка вешается…
Я никогда не забуду этого дня, потому что он был днем чудес. В тот же день совершенно неожиданно меня позвали к телефону. Я, конечно, не ждала ответа из ЦК, а, лежа на кровати, смотрела, как по потолку ползет первая муха. В телефоне голос, как будто знакомый.
— Мне нужна Микулина.
— Это и есть Микулина, я сама.
— Ну, так слушайте, товарищ. С Вами будет говорить сейчас Сталин.
— Кто? — переспросила я. — Сталин?
— Да, с Вами будет говорить Сталин, не отходите от телефона.
Ту секунду, что я стояла у молчавшей трубки, я вспоминаю, как бешено вертящийся хаос. Уши у меня горели холодным огнем, а по животу ползли мурашки. Наконец трубка ожила и незабываемый, и теперь самый любимый из всех голосов на свете, — голос спросил:
— Вы хотели со мной говорить?
От того чудесного, что на меня накатилось, я могла только ответить:
— Да.
Трубка снова заговорила:
— Я согласен дать Вам предисловие к Вашей книжке.
— Правда? — закричала я, забыв о страхе. — Вы ее прочли? Всю? Она Вам понравилась?
— Да, я ее прочел, — отвечает Сталин. — Это прекрасная, правдивая книга. Надо дать ее в «Правду» вместо фельетона.
— Но мой ГИЗ? Мой договор с ним? Хотя, если Вы хотите, я его разорву, — кричу я.