Скрябин

Память удивительно оптимистична; когда я вспоминаю Скрябина, то передо мной всегда встает его образ светлым и радостным, и я с большой любовью думаю о нем. Весь этот грустный и непонятный конец исчез для меня безвозвратно.

9

Ужасно мне было услыхать о болезни и смерти Скрябина 14 апреля 1915 года. Он очень страдал и, как мне рассказывал присутствовавший при этом заслуживающий доверия человек, Скрябин сказал Татьяне Федоровне: «Нам посланы такие страдания, чтобы мы стали лучше!» Мне сообщили о его смерти его друзья, а также Вера позвонила мне по телефону. Я пошла на похороны проститься с ним. Было очень больно видеть в гробу его изрезанное и опухшее лицо. Во время похорон мне сказала моя двоюродная сестра В. П. Зилоти, что Скрябин за несколько дней до смерти говорил о страшных мировых катастрофах, которые неизбежно надвигаются. Когда все входили, следуя за гробом, в ворота Новодевичьего монастыря, как-то случилось, что я очутилась рядом с Татьяной Федоровной, которая поражала, как всегда, своей выдержкой и самообладанием. Идя рядом со мной, она сказала мне, очевидно выражая свою мысль в эту минуту: «Каждый отдельный момент — есть Голгофа!» («C’est un calvaire», — как она прибавила по-французски.)

Через год или два после этого у меня в доме был концерт из произведений Г. Л. Катуара. На этот концерт пришла Татьяна Федоровна с Юлианом[157], которого она вела за руку. Юлиан был прелестный мальчик, лет десяти, похожий на Скрябина. Он замечательно играл, говорят, и вообще обладал, по-видимому, музыкальным талантом. Мне рассказывали даже, что было как-то страшно видеть такого ребенка, играющим произведения Скрябина. Когда я увидела их входящими в зал, я пошла к ним навстречу. У меня сжалось горло, я едва сдержалась, чтобы не заплакать, так они мне напомнили Скрябина. Но слезы у меня все-таки выступили на глазах, и Татьяна Федоровна это видела, так как она пристально глядела на меня. Я справилась с собой, и мы светски любезно поговорили о чем-то безразличном. Во время революции я не раз встречала Татьяну Федоровну на улице и всегда мы с ней останавливались и говорили, но всегда о чем-то совсем постороннем. Наконец, я услыхала об ужасной смерти Юлиана (его засосало болото в лесу во время прогулки, недалеко от Киева). После этого, через некоторое время, я встретила Татьяну Федоровну на улице, я очень взволновалась, мне было очень жаль ее, но она, как всегда с полным самообладанием, поговорила со мной и мы разошлись и больше никогда не видались. Потом я узнала и о ее смерти. Вот все, что я могла вспомнить о внешних событиях моих отношений со Скрябиным и его семьей.

Смерть Скрябина поражала какой-то своей высшей логикой. Скрябин хотел совершить чудо, преобразить мир своим искусством или умереть, он так сам иногда говорил. Он так интенсивно жил и горел своей Мистерией, все его творчество было направлено к этой цели, все его произведения были как бы эскизами этого будущего заключительного акта, конца. Чем больше он углублялся и утверждался на этом пути, тем больше он как будто порывал с реальной, земной жизнью и она его все меньше интересовала сама по себе. Самые произведения его становились все бесплотней, как будто улетали от земли. Так я по крайней мере их воспринимала и так о них размышляла. Прометей, произведение необыкновенной красоты, который в представлении самого Скрябина (как мне говорили его друзья) светился и переливался лучами всех цветов, звучит вместе с взывающими голосами хора как бы из другого измерения. Живя вдали от города, в тишине, я недавно услыхала по радио, откуда-то из пространства 10-ю сонату. Мне показалось, что это какой-то предел! Своей Мистерией Скрябин хотел совершить чудо или умереть — и он умер! Мистерия была для него роковой, с ней была связана его жизнь и его смерть. Во всем замысле его было много красоты, и в том, что он думал, что открывал, было много глубокого. Возможно, что он многое провидел, предвосхищал. Чем больше думаешь о нем, тем больше видишь, что это было явление необыкновенное, романтическое. С этим образом, который у нас остался от него и который так поэтически отражается во всех его произведениях, никак нельзя связать представление о старости, наоборот, с этим образом всегда связывается представление о молодости, дерзновении и мечте. А потому когда думаешь о его духовном пути и о его смерти, то приходишь к заключению, что иначе быть не могло и что в этом была высшая логика.

ПИСЬМА А. Н. СКРЯБИНА РОДНЫМ

А. Н. Скрябин — Л. А. и Е. И. Скрябиным[158]

Bogliasco, pres Genes.

Via Avanzini 38

Дорогие Бабушка и Тетя,

Примите мое поздравление с праздником и Новым годом и мои пожелания всего лучшего. Наконец-то является возможность общения с Москвой, и я не сомневаюсь, что Тетя Люба не откажет мне написать как можно больше о себе, о бабушке, а также о всех родных. Вот уже около двух месяцев, как мы отрезаны от России и неведение, в котором мы находимся, ужасно мучительно. О себе я не могу сообщить решительно ничего нового. Занимаюсь очень много, хотя последнее время состояние моих нервов не особенно благоприятствует успешной работе. Таня настоящий ангел. Это такая высокая, отзывчивая натура; она до такой степени прониклась моими идеями и моим творчеством, так помогает мне во всем, так ухаживает и так балует, что несмотря на такую массу всевозможных неприятных осложнений, я чувствую себя довольно хорошо и был бы бесконечно счастлив, если бы все недоразумения моей жизни выяснились. — Как-то Вы перенесли все ужасы, прошедшие в Москве, я часто, часто вспоминал о Вас; каждый раз, когда приносят газету, мы о Вас говорим с Таней. Много еще на земле дикого! Когда-то люди будут культурнее и менее будут походить на зверей! Итак, с нетерпением жду от Вас известия, дорогие Бабушка и Тетя, а пока крепко, крепко целую Вас, как люблю. Саша.

Р. S. Вы может быть не получили моего письма, в котором я писал Вам о рождении у нас дочки Ариадны. Пишу Вам об этом еще раз. Девочка очень миленькая с громадными черными глазами и очень умненькая.

А. Н. Скрябин — Л. А. Скрябиной[159]

2, chemin de la Fontaine, Jervette, Geneve

Дорогая Тетя,

Ты ангел, я так благодарен Тебе за доброту и заботу обо мне. Я действительно переживаю неприятные минуты, а главное, пока я и в будущем не имею в виду ничего определенного. Мы с Таней очень устали, она еще больше, чем я; ей, бедненькой, приходится готовить самой, гладить, шить, одним словом отдаваться занятиям для нее совсем не подходящим ни в отношении здоровья, ни склонности. Если бы ты знала, сколько у нее мужества, как она поддерживает меня своею твердостью в трудные минуты. — Ты спрашиваешь меня насчет Беляева. Эти господа просто-напросто не выдержали и поддались зависти. Именно в ту минуту, когда успех моих сочинений стал очевиден и когда я для них сделался очень опасен, они, ничем не мотивируя, уменьшили мне гонорар вдвое[160]. Я бы, конечно, мог опубликовать такую выходку в газетах, и моим коллегам от того не поздоровилось бы, но мне не хотелось делать скандала. Согласиться же на их предложение я не мог, ибо счел его для себя оскорбительным. Как видишь, вернуться мне в фирму Беляева трудно, и Митя ничего тут поделать не может. Я, конечно, уверен, что это ненормальное положение продолжаться долго не может, в конце концов явится и издатель, и устроитель концертов. Но теперь мне от этого, разумеется, не легче. Многие будут потом жалеть, что не так отнеслись ко мне, как должно. К октябрю мне нужно было бы иметь порядочную сумму денег для того, чтобы предпринять концертное турне. Нужно рублей 100, тогда бы я выкарабкался. Начал бы я с Женевы, где уже играл раз в июне и имел громадный успех. На мою беду концерт этот был дан слишком поздно, когда все женевцы уже разъехались по дачам; были почти исключительно русские и иностранцы в очень малом количестве. — В первых числах октября Таня поедет в Амстердам отвезти Ариашу к тетке. Это будет для нас большое матерьяльное облегчение; боюсь, окажется ли у нас к тому времени сумма, необходимая для Таниного путешествия. Позднее везти ребенка опасно, т. к. климат Голландии сравнительно с здешним довольно суровый. Я удивляюсь Монигетти. Мое письмо было естественным и единственно возможным ответом на их письмо. Все их отношение к нам очень странно и показывает, что они не очень ценят мой талант и тех высоких людей, которым дано способствовать его расцвету. Однако извини меня, дорогая Тетя, что я, может быть, надоедаю Тебе скучными подробностями о нашем стесненном положении и связанных с ним дрязгах и ссорах. Больше не буду. Признаюсь, последнее время, будучи раздражен, я слишком много времени отдаю на всю эту грязь и боюсь озлобиться, наконец. — Как ты поживаешь, дорогая моя Тетя, пиши о себе побольше и почаще, доставляй мне большую радость. Крепко целую Тебя и Бабушек и остаюсь глубоко любящий Тебя племянник