Скрябин

С осени Скрябины поселились в Лозанне[155]. Материальное положение Александра Николаевича продолжало оставаться напряженным; издателя не было, он пробовал сам издавать свои небольшие вещи, что стоило ему денег, а главное — распространить самому их не было возможности. В текущем году он не получил денежной премии из Петербурга, так как не успел послать к сроку «Поэму экстаза». Александр Николаевич писал мне, что он буквально день и ночь сидел над окончанием «Поэмы экстаза». Наконец, он отправил ее в Лейпциг для печатанья. Он мне писал: «Много взяла она у меня сил и терпенья. Вы, конечно, подумаете сейчас, что я отдаюсь столь долго ожидаемому отдыху! А вот и нет! Сегодня я почти окончил 5-ю сонату, то есть большую поэму для фортепиано, и нахожу ее лучшим из всех своих сочинений для фортепиано. Не знаю уже, каким чудом, но свершилось!»

В 1908 году к Скрябину в Лозанну приехал С. А. Кусевицкий[156] и предложил ему участвовать в самоиздательстве русских композиторов. «Это мне очень приятно! Порадуйтесь и Вы за меня!» — писал он мне об этом. Я действительно очень, очень порадовалась этому хорошему делу и тому, что, наконец, Александр Николаевич будет более обеспечен материально и может беззаботно отдаться своей работе. Он писал мне о том, что работает над текстом будущего сочинения для сцены.

8

Будучи членом дирекции Русского музыкального общества, я очень мечтала устроить в Москве концерты из произведений Скрябина, с его участием как пианиста, и для этого пригласить его приехать в Москву. Когда я предложила дирекции этот проект, то все члены дирекции пошли навстречу этому предложению. Мы решили обставить исполнение 3-й симфонии и «Поэмы экстаза» как можно лучше. Конечно, я все подробно писала Скрябину, и от дирекции ему послано было приглашение. Он изъявил свое согласие, и концерты были назначены на январь 1909 года. Приезд Скрябина в Москву, где он не был пять лет, был очень радостным событием для его поклонников. Газеты заранее писали о его приезде и о будущих концертах. Оба концерта, симфонический и камерный, прошли с большим успехом при переполненных залах, настроение было праздничное. Публика встретила Скрябина горячо. Он был окружен восторженной толпой молодежи. «Поэма экстаза» и «Божественная поэма» (3-я симфония) исполнялись под управлением Э. Купера при очень увеличенном оркестре, и для «Поэмы экстаза» были привезены колокола, которые очень красиво звучали в финале, делали его еще более грандиозным и необыкновенным.

За пребывание Скрябина в Москве его всюду приглашали. Между прочим, он с Татьяной Федоровной был у Н. К. Метнера, который ему играл свои произведения, но Скрябин отнесся к ним, как я заметила, рассеянно и равнодушно. Он вообще равнодушно относился ко всем современным композиторам. За все время встреч наших в Москве мне не запомнилось какой-нибудь интересной беседы. Когда я приходила к Скрябиным или они бывали у меня, то Александр Николаевич часто в разговоре упрекал меня за то, что я редко писала ему, что я не сообщала ему о концертах из его произведений, которые могли его интересовать, а о концертах Веры Ивановны я ему сообщала. Это показывало, по его мнению, как я мало стала интересоваться его творчеством. Помню, что как-то, говоря о Мистерии, он говорил о поездке в Индию, о которой он очень конкретно думал, и спросил меня с легким раздражением: «Ну что же, Вы поедете с нами в Индию?» — и очень пристально глядя на меня, ждал ответа. И когда я как-то замешкалась с ответом, потому что мне стало немножко неловко, как всегда, при таких настойчивых его вопросах по поводу «Мистерии», и пробормотала: «Не знаю», — очень решительно, то Александр Николаевич воскликнул: «Я так и знал, что Вы не поедете, а вот Кусевицкие едут!» Я молчала, но в душе у меня все кипело. Я видела, что Александр Николаевич раздражен на меня и стал относиться ко мне недоверчиво, чего прежде не было. Откровенно и по душе поговорить с ним мне не удавалось, так как мы никогда одни с ним не бывали, но я была уверена, что такое его отношение временно и является недоразумением, которое мне наверно скоро удастся уладить. Я никак себе не могла представить, что через несколько дней наши отношения оборвутся навсегда.

За пребывание Скрябина в Москве мне очень хотелось его познакомить с некоторыми моими друзьями, главным образом с Андреем Белым. В душе у меня как-то часто сближались Скрябин с Андреем Белым несмотря на то, что никакого сходства между ними, казалось, не было, и они были так различны. Когда я вспоминала светлое и радостное настроение наших прогулок с Александром Николаевичем в 1902–1903 году, с каким оживлением и подъемом он тогда говорил о преображающей роли искусства, о расцвете творчества, о своей «Опере»; когда я вспоминала об этом, то у меня возникал образ «зорь», так удивительно светло описанных Андреем Белым в то же приблизительно время, таких полных предчувствием новой жизни, о которых он так замечательно мне рассказывал. Мне казалось, что Скрябин и Андрей Белый как будто перекликались между собой, не зная друг друга. Как будто от одного к другому шли какие-то невидимые нити. Я очень мечтала, чтобы Скрябин и Андрей Белый встретились у меня и узнали друг друга. И что же? Они встретились и не сказали друг другу ни одного живого слова, не узнали и не почувствовали друг друга. Одно было прекрасно в этот вечер — то, что Александр Николаевич сел за рояль и сыграл 4-ю и 5-ю сонаты. Играл прямо необыкновенно! Сколько красоты было в звуке, какая тонкость оттенков, какая-то нездешняя волшебная легкость! Никогда не забуду его игры! И сейчас как будто слышу его и вижу мою комнату в этот вечер и его у рояля, как всегда каким-то грустным, задумчивым, как будто импровизирующим. Этот конец 5-й сонаты, куда-то улетающий, как будто отделяющийся от земли! Это было в последний раз, что Александр Николаевич играл у меня и был у меня!

Чтобы рассказать, как это случилось, я должна вернуться к первому концерту Скрябина. На генеральной репетиции Симфонического концерта в Большом зале Консерватории было очень много народа. Александр Николаевич был очень окружен, кругом него и Татьяны Федоровны толпилось много молодежи. Они сидели в большой директорской ложе направо. Там было так тесно, что негде было сесть.

Я вышла оттуда и пошла в зал в партер. Проходя по залу, я случайно оглянулась и увидела Веру, сидевшую сзади, в уголке, совсем одну. Совершенно не думая, а только следуя движению сердца и чувству жалости, я повернула назад, прошла через ряд стульев и села рядом с ней. Через несколько минут я вижу, как из ложи Александр Николаевич мне делает строгие и настойчивые знаки и качает неодобрительно головой. Когда закончилось исполнение симфонии, я, простившись с Верой, пошла в ложу к Скрябиным. Идя по коридору к ложе, я вижу, как Александр Николаевич и Татьяна Федоровна вышли из ложи и идут ко мне навстречу расстроенные, взволнованные и очень рассерженные. Они оба стали меня упрекать, что я будто демонстративно себя держала тем, что села рядом с Верой, что мой поступок был оскорблением для Татьяны Федоровны. После окончания репетиции я поехала со Скрябиными завтракать к М. С. Лунц. Там разразилась бурная сцена, на меня посыпались горькие упреки Татьяны Федоровны, она, как всегда, говорила повышенным тоном, бурно, взволнованно и со слезами меня обвиняла в том, что я демонстративно показала, что я на стороне Веры. Конечно, все это было совсем не так, я не хотела ничего показывать и не хотела обижать Татьяну Федоровну, я поступила совсем просто, непроизвольно, совсем не думая, только следуя чувству симпатии и жалости. Кругом Скрябиных были все, они были окружены, Вера же сидела одна вдали и должна была в эти минуты особенно остро чувствовать свое одиночество, что и побудило меня подойти к ней, тем более что она всегда относилась ко мне особенно сердечно и с доверием. Во всяком случае, это маленькое событие было последней, по-видимому, каплей, которая переполнила чашу и дала повод поставить по отношению ко мне ультиматум. Через несколько дней Скрябины переехали жить к Кусевицким. Я была приглашена туда на обед. Кроме Скрябиных там были Э. и Н. Метнер, А. Б. Гольденвейзер и не помню кто еще из музыкантов. После обеда все расселись в кабинете С. А. Кусевицкого, наступило молчание, вдруг Сергей Александрович встал и обратился ко мне. Чувствовалось, что вся эта сцена была подготовлена. Александр Николаевич сидел в стороне и молчал. Татьяна Федоровна сидела около Кусевицкого и иногда одобрительно склоняла голову. Не помню подробно, что говорил Кусевицкий, но в тоне его звучало какое-то обвинение против меня. Смысл его слов был тот, что неопределенное семейное положение замучило Александра Николаевича и всякое столкновение с этим вопросом расстраивает его и мешает его работе. С этим надо покончить. Так как Вера Ивановна окончательно отказала в разводе, то Александр Николаевич решил порвать всякие отношения с ней и таким образом все, кто считает себя его друзьями, должны поступить так же. Следовательно, и мне нужно раз навсегда сделать этот выбор: или Скрябин, или Вера Ивановна. Я была очень взволнована этим выступлением Кусевицкого, которого я почти не знала и который тем не менее мог решиться вмешаться в мои долголетние отношения со Скрябиным. У меня в душе все кипело, но я себя сдержала и сказала только несколько слов о том, что мои отношения с Верой были всегда и остаются очень сердечными, что сам Александр Николаевич просил меня дружески поддержать ее, когда он оставлял семью. Порвать с Верой я не могу, так как не могу ее обидеть. Мои милые друзья Э. и Н. Метнер, очень возмущенные за меня, стали также возражать на это. Больше говорить мне не хотелось, я простилась со всеми и уехала очень огорченная и рассерженная. Успокоившись дома, я все обдумала и твердо решила, что мне не следует, хотя бы временно, видеться со Скрябиными, раз есть против меня такое раздражение и недоверие. Кроме того, они находились под обаянием Кусевицкого у него в доме, а это общество меня мало привлекало, особенно после его выступления, обращенного ко мне. Я решила молчать, так как оправдываться мне было не в чем и я боялась сказать что-нибудь лишнее, о чем я могла бы потом пожалеть. Лучше было предоставить все течению жизни и судьбе. Мне слишком дорого было то светлое и искреннее, что я получила в жизни от Скрябина и что мне так много дало. Скрябин молчал, следовательно, решил вычеркнуть меня из числа своих друзей. Через года два или три, не помню точно, Скрябин давал концерт в Большом зале Благородного собрания. Я пошла на этот концерт и помню, как меня поразило, насколько Скрябин изменился, постарел, лицо его было как маска, какие-то совсем ушедшие в себя, потухшие глаза. Играл он, как всегда в Большом зале, с огромным физическим усилием. Мне было очень грустно и страшно хотелось подойти к нему. Была какая-то смутная надежда, что вдруг он улыбнется глазами и посмотрит на меня по-старому. Ведь, собственно говоря, я себя считала ни в чем не виноватой перед ним. Я вошла в артистическую комнату во время антракта, где прямо против двери стояла Татьяна Федоровна, которая как ни в чем не бывало светски любезно со мной поздоровалась. Я обратилась к Александру Николаевичу, он протянул мне руку очень холодно и взглянул на меня совершенно отсутствующим взглядом и не сказал ни слова. Я скорей ушла. На этом все и кончилось, больше мы никогда не встречались.