Страница 38 из 102
— А что внуки? Выросли давно, разбежались кто куда. Невестка меня не шибко-то привечает, вот и коротаю деньки от рейса к рейсу.
— Ладно. Хочешь скучную историю — расскажу, — согласился Стас и снова разлил по стаканам. — Но сначала тост — за тебя, отец… Ух! Хорош самогон. С чего начать-то? Родился я во Владимире. Отец на швейной фабрике работал инженером.
— У-у! — протянул дед уважительно.
— Мама — швеей, там же. Папа умер, когда мне пятнадцать лет исполнилось.
— А как помер-то?
— Обычно. Подхватил воспаление легких, три недели полежал, покашлял и все. Ну, после смерти отца туговато, конечно, стало с финансами, пришлось мне учебу бросать и на работу устраиваться.
— А чему учился-то?
Стас усмехнулся и покачал головой, как будто сам удивился вытащенному из глубин памяти.
— Изобразительному искусству я учился.
— Иди ты! — Дед аж от стола отпрянул. — Художник, что ли⁈
— Да ну, — отмахнулся Стас. — Какой художник? Давно все это было.
— Вот те здрасте! Живой художник со мною за одним столом! — не унимался дед.
— Отец, угомонись, — засмущался Стас. — Мне пятнадцать лет было, когда я последний раз что-то кроме схем и карт рисовал.
— Погодь, — вскочил со стула дед и, тряся указательным пальцем, выбежал за дверь.
Вернулся он с большим листом картона, малость обгаженного курами, стер засохший помет рукавом и торжественно вручил «холст» гостю.
— Во! Держи.
— И что мне делать с этим добром?
— Нарисуй меня, э-э… портрет мой.
— Я ж говорю, — Стас приложил ладонь к груди и медленно, вкрадчиво постарался объяснить: — давно уже…
— Ни-ни-ни-ни-ни, — затряс дед головой. — Хорош отнекиваться. Рисование — это дело такое. Один раз научился и уже не забудешь. Я слыхал. Ну, уважь старика. Чай, не убудет от тебя?
— Зачем портрет-то понадобился?
— Надо. К кресту присобачу, — пояснил дед. — У меня кусок оргстекла заныкан, я под него портрет-то засуну, и отлично будет.
— Как скоро помирать собрался? — поинтересовался Стас.
— Зря шуткуешь. Кому сколько отмерено — это одному Господу известно. А нам остается только быть готовыми. Вот я и готовлюсь. Крест-то уже давно сколотил, имя там вырезал, фамилию, год рождения. Соседям останется только год смерти подрисовать, я договорился уже. Но крест-то, что он о человеке расскажет? Кому эти фамилии да числа интересны? А портрет… ну, вроде как память оставлю о себе. Пройдет кто мимо, посмотрит и скажет: «О, дедок какой-то тут прилег — морда плошкой, нос картошкой». — Дед рассмеялся, закашлялся и постучал себя кулаком в грудь. — Может, и помянет добрым словом.
— Сопрут твое оргстекло. От креста отковыряют и сопрут. А портрет размокнет с первым же дождем.
— Ну и ладно, хоть чуток повисит, и то хорошо. Нарисуешь?
— Что с тобой делать? Все равно ведь не отвяжешься. Давай уголь.
— Это тебе какой надо? — спросил дед уже у печки.
— Сильно жженый. А лучше два.
— Щас, мигом.
Через минуту Стас уже сидел с листом картона и угольком в руках.
— Влево немножко повернись и замри.
— Ага.
Уголек, шурша, начал ползать по неровному бежевому листу, оставляя черные следы, обозначая контуры головы, размечая линии носа и глаз. Брови, скулы, рот, борода, уши. Все быстрее, все увереннее. Нос, глаза, редеющие волосы. Тени — здесь чуть-чуть, там поглубже. Морщины пересекают лоб, разбегаются лучиками от уголков глаз, обостряются вокруг рта. Тут немного растереть, а вот тут пожестче, выдернуть из листа на зрителя, добавить объема. Так. Стас отложил уголек в сторону и достал из кармана огрызок карандаша. Штрих там, штрих здесь. Нос, губы. Глаза. Блики начинают играть в угольном взоре. Лицо оживает. Оно улыбается. Оно обретает душу… Все.
Стас вытянул вперед руку с листом и оценивающе прищурился.
— Ну?.. — спросил дед, двигая одними только губами.
— Вроде готово, — ответил Стас после небольшой паузы.
— Шевелиться можно уже?
— Шевелись.
Дед вскочил со стула, подбежал к гостю, схватил лист и впился глазами в портрет.
— Ох ты! Это ж надо! Ты глянь! Ну… Погодь. — Он вернул кусок картона, метнулся в чулан и выскочил оттуда с осколком зеркала. — Дай-ка. Ай-ай! От едрить твою… а!!! Как вылитый же! Вот стервец какой! А говорил: «Давно, давно». Художник!!!
— Нравится?
— Спрашиваешь! Эх! Такую красотищу и к кресту присобачивать жалко. На стенку пока повешу. — Дед вертел картонку в руках и качал головой. — Ну, ты подумай… Как живой прямо. Я тебе заплачу, — вдруг заявил он решительно. — Художник даром работать не должен.
— Ты чего, отец, очумел? — запротестовал Стас. — Мне не за картинки платят.
— Это дело ихнее. Кто тебе за что платит — я не знаю. Только любая работа должна быть вознаграждена.
— Если уж так охота заплатить, то считай, что это моя плата за постой.
Дед прищурился, усмехнулся и плеснул самогона в опустевшие стаканы.
— Ну, лады. Давай тогда за искусство.
— Можно и за искусство.
— Ух! Хорошо, — отдышавшись, сказал дед и потянулся за капустой. — Так ты это… историю-то свою не дорассказал. Куда устроился после учебы?
— А… В котельную, кочегаром. Уголь кидал в топку с утра до вечера. Пахал как лошадь, но денег нам с матерью все равно не хватало. Пришлось продать свою квартиру в центре Владимира и переехать на окраину, к земле поближе. Там хоть огородиком обзавелись, корову прикупили, кормились кое-как. Да… — Стас закрыл глаза и ненадолго ушел в себя. — Сейчас даже думать о тех временах не хочется. К восьми утра в котельную, там весь день лопатой машешь, домой придешь часам к десяти вечера и на огород. Покопаешься там, сорняки подергаешь — пора траву для коровы косить. На дворе ночь уже, а ты с косой в поле херачишь, а с утра теми же руками опять уголь в топку закидывать. И так каждый день, каждый день…
— Не сладко, — согласился дед. — А в стрелки вольные как судьба привела?
— С чего ты вдруг ре… — начал было «удивляться» Стас, но осекся на полуслове. — Неужели так вот сразу заметно?
— Что я, дите глупое, что ли? Не понимаю? — ответил дед. — Кто же на продажу по три автомата возит? Да еще и в одиночку. Стало быть, если ты не бандит, — а на бандита не похож, — значит, наемник. А автоматы, как пить дать, с трупов снял. Верно?
— Верно, — признался Стас и застучал пальцами по столу.