Страница 5 из 111
Страсть к диалектике, столь характерная для лосевских исканий в первые десятилетия XX века, сохранилась и на закате этого века, так что с именем Лосева безошибочно и навсегда соединено самое, кажется, исчерпывающее итожение — «русский диалектик» 6. И, вопреки всем внешним обстоятельствам места и времени, столь же неизменна, столь же инвариантна именно «протейская» черта творческой личности Лосева. Потрясает та готовность, с которой и Лосев «ранний» и Лосев «поздний» неустанно излагает, переводит и комментирует чьи-то философские тексты при несомненном таланте оригинального мыслителя, та поразительная бережность, с которой он относится к любой — подчас не только чужой, но и чуждой, — мысли. Потому-то признавался Лосев в давней «Диалектике числа у Плотина», что ему «любы все мировоззрения, какие только есть в истории» 7, потому говорил он спустя целую жизнь в интервью недавнего времени и — нисколько не преувеличивал: «Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую» 8. Этот широкий захват и вместе с тем трепетное отношение к любой детали смысла специфицируются в его творчестве потребностью обязательного сжатия изучаемого материала в собственные формулы-обобщения (так и никак иначе: «пока я не сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю свое изложение данной системы недостаточным» 9) и потребность личного исполнения музыки мысли по партитурам, доставшимся от предшественников не всегда в удовлетворительном состоянии. Здесь будут кстати строчки из «Истории античной эстетики», посвященные особому типу мышления, о котором Лосев пишет в связи с творчеством Давида Анахта (V–VI вв. от P.X.): этот философ «стремится, с одной стороны, к мельчайшим расчленениям, а с другой стороны, к возведению этих предельно малых членений к новому универсальному синтезу»; подобным же образом «виртуоз скрипач или пианист поражает нас множеством детальных и мельчайших оттенков исполняемой им музыки <…> и новизной впечатления и даже неожиданностью обобщения, возникающего из этого бесконечного разнообразия мельчайших музыкальных оттенков» 10. Таков же и сам Лосев — виртуозный исполнитель высокой музыки мысли. Диалектика сплетает в мысли частное и общее, единичное и единое, а самого мыслителя неизбежно соединяет с другими мыслящими. Не может личность подлинного философа-диалектика оставаться чем-то «одним», ибо всякое «одно» не только немедленно (воистину!) требует для своего существования определенного «иного», но и вступает с ним в отношения взаимных переходов. Абсолютно любая личность невозможна в изоляции, но не для всякой личности жизненно-практически чужда автономия. Для Лосева же необходимо и комфортно ощущение себя «не-одним» с погружением в мир мысли предшественников, с жизнью возле них и даже подчас вместо них, но и без малейшего забвения себя, т. е. в сбережении неповторимого «одного» — себя «одного», бесконечнократно обогащенного переходами в духовное инобытие. Он бывал далеко-далече и оставался с нами. Он разделялся — и его хватало — по духовным пространствам Платона, Аристотеля, Плотина, Прокла, Кузанца, Шеллинга, Гегеля… и самособирался Лосевым. Он любил мысль и гнался за мельчайшими ее нюансами («я всех люблю, от всех все беру…»), откуда следует многотомие его книг, и он же всегда стремился к синтезу «в одной фразе». Он исследовал часть и помнил целое, и за этим стоит труд, титанический труд, подвиг.
Последнее определение звучит, конечно, громко, и мы вряд ли рискнули бы вводить его самостоятельно, если бы размышление о Давиде Анахте, которое мы приводили выше, не публиковалось бы однажды отдельным изданием, приуроченным к 1500-летию со дня рождения армянского неоплатоника. Публиковалось оно под примечательным названием: «Философско-исторический подвиг Давида Непобедимого». Подвиг, именно подвиг древнего мыслителя А.Ф. Лосев усматривал в его умении и способности «виртуозного сплетения абсолютной, то есть бесконечной, предельно обобщенной истины и отдельных, по природе своей конечных моментов человеческих исканий». Пусть эта похвала виртуозам мысли будет воспроизведена, по философско-исторической справедливости, и к 100-летию со дня рождения А.Ф. Лосева.
1.3. Русский Прокл
Горные вершины принято сравнивать, оценивая возвышение над уровнем моря в футах или метрах. Для человеческой личности что-то не находится подобных универсальных шкал измерения, и человек может быть как-либо соотнесен разве только с другим человеком. Наверное, поэтому уже со времен «Параллельных жизнеописаний» Плутарха стал осваиваться явно не метрический способ оценки — сопоставление фигур по принципу «державы с державой». Отсюда явилось известное именование о. Павла Флоренского как «русского Леонардо» или, с легкой руки Л. Фейербаха, таков культурно-исторический итог (совсем, заметим, не тривиальный, но его, насколько можно судить, никто не опротестовывал), итог, подведенный некогда относительно Гегеля: «немецкий Прокл». Подобное наделение личности неким родовым, извлеченным из культурных запасников именем может фиксировать или только случайную, больше внешнюю сторону проводимого отождествления, либо глубинное, воистину родовое же сходство и преемство. Кажется, пример с Флоренским скорее всего тяготеет к первому случаю, с Гегелем — ко второму. Ниже мы будем говорить о «русском Прокле» с надеждой уйти дальше поверхностных аналогий.
Алексей Федорович Лосев прожил большую жизнь и оставил, не сказать — большое, скорее громадное творческое наследие. Достаточно отметить, что к моменту проведения в октябре 1993 года международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня его рождения, библиография трудов ученого достигла почти 600 наименований. Этот внушительный список поражает своей тематической широтой: здесь труды по истории философии (западноевропейской и отечественной) и собственно философские исследования, например о диалектическом методе или проблеме символа, здесь работы по классической филологии, эстетике, языкознанию, музыковедению, здесь переводы с древнегреческого языка и латыни и многочисленные статьи в энциклопедиях, философская проза и разнообразные научно-популярные работы. Славу отечественной науки составили восемь томов его книг 1927–1930 годов, венчает жизнь А.Ф. Лосева не менее фундаментальная и также принявшая форму «восьмикнижия» многотомная «История античной эстетики» (1963–1994 гг.). Здесь многие тысячи страниц методологически выверенных, насыщенных и богатых по мысли и языку текстов. А еще любители экстенсивных оценок должны принять во внимание, что эта «цифирь» могла быть много больше, если бы почти четверть века Лосева не принуждали молчать, и ни одной строчки его авторства не было предано печатному станку 1. Да к тому же и творчество «в стол» давало слишком мало шансов выиграть сражение у века-волкодава: архив ученого погибал трижды — сначала в первую мировую войну, потом после ареста 1930 года, потом в 1941 году под фашистской авиабомбой, отыскавшей дом на Воздвиженке. Впрочем, и того, что уцелело, еще надолго хватит нашим издателям, и к современному читателю идут и будут идти (прежде всего усилиями А.А. Тахо-Годи, хранительницы лосевского наследия) все новые и новые свидетельства подвижнического труда арбатского мыслителя. Так что, окидывая единым взглядом путь ученого на протяжении почти всего XX века (кажется, можно начать отсчет с 1909 года, когда новочеркасский гимназист сочинил свой вдохновенный гимн разуму 2), уже на чисто количественном уровне вполне мыслимо сопоставлять его с Проклом — та же поражающая воображение мощь творческой активности.
Говорить о трудолюбии и мощном интеллекте можно, конечно, специально и не упоминая афинского неоплатоника. Однако мы настаиваем на образе «русского Прокла», и здесь не будет уже почти никакой вольности или натяжки, коли учесть хотя бы только одну особенность творческих пристрастий А.Ф. Лосева. Это — постоянная, сквозь всю жизнь пронесенная любовь к Платону и неоплатонической мысли. Не счесть количества раз, сколько он обследовал и комментировал платоновские диалоги, воспроизводил и разъяснял логические схемы «Парменида» или «Софиста», вновь и вновь уточнял типологическое место этой знаменитой платоновской «идеи», прослеживал ее извилистую судьбу в многовековой истории культуры. В подобном не историко-философском вовсе, но некоего вневременного масштаба духовном рвении с ним могут соревноваться разве только античные неоплатоники, да и то, пожалуй, без особого успеха, ведь Лосев сумел охватить и их творчество. Любимому предмету отдано столь много, что, выходит, если Платона можно знать и понимать — воспользуемся репликой самого Алексея Федоровича, — только после изучения трудов Прокла, то для думающего человека нашего времени столь же соединяющим уже с обоими философами и с платонизмом вообще будет творчество самого Лосева. Говорят, Прокл был «реставратором». Тогда, в свою очередь, о «русском Прокле» нужно говорить как о заведомом «архаисте». Это и так и одновременно не так. Так — потому что Лосев действительно отдал много сил трудному делу перевода и комментария сложнейших древних текстов, и многие из них действительно вернул современной культуре. Не так — потому что он не был только классическим филологом, он еще всегда ставил перед собой далеко идущие философские цели и смело следовал им — не архаист уже, но подлинный новатор. Платонизм нужен современности и живет в ней, доказывал Лосев и когда писал первую свою книгу «Античный космос и современная наука», и когда прощался с темой всей жизни, ставя последнюю точку в своей «Истории».